Ведьмин век - Марина Дяченко

Потом эти губы оказались солоноватыми на вкус. И совсем не холодными. И язык шершавый, как у котенка. И кожа пахнет не водой, а весенним дымом елового костерка.

И он часто дышал, удерживая навернувшиеся на глаза… слезы, что ли? Не помнит он своих слез. На Дюнкиной могиле, кажется… Как давно. И ведь только сейчас он поверил до конца, что она вернулась. Только сейчас — совершенно и полностью поверил. Обнять…

Потом как-то сразу стало смеркаться. Весна — это все-таки не лето.

— Дюн, а там вроде бы поезд… Слышишь?

Стук колес звучал совершенно явственно. Неподалеку тянулись через темнеющий лес много тонн металла.

— Пойдем туда, — тихо попросила Дюнка. Это были ее первые слова за несколько счастливых часов; теперь она, наверное, продрогла и боится. И хочет домой…

Червячок здравого смысла царапнул Клава острой неудобной чешуйкой: она не замерзает. Обыкновенная девчонка замерзла бы, но Дюнка…

Прочь, сказал он червячку. Снял куртку. Накинул на Дюнкины плечи поверх плаща — и поймал благодарный взгляд. И в груди сразу сделалось тепло и тесно — замерзла, девочка… Замерзла, бедолага…

Некоторое время они шли наугад. Сумерки сгустились, сделалось сыро, от земли понемногу поднимался туман; потом вновь застучали колеса, ближе, чуть левее. Клав ускорил шаг. Дюнка споткнулась.

— Не устала? Если что, я тебя на плечи… Как рюкзачок… А?

— Не-е…

— Как знаешь…

Минут через десять показались далекие, спеленутые туманом огоньки.

Не станция и даже не полустанок — скорее, разъезд. Четыре… нет, шесть пар мокрых от тумана рельс, громоздкая стрелка, разводящая пути, полуразличимое в сумерках строение — не то барак, не то мастерская. Отдельно — домик смотрителя; несколько раз гавкнула охрипшая собака.

В детстве Клав боялся железных дорог. Слишком яркое воображение не могло спокойно выносить зрелища многотонных колес, гремящих по рельсам — сразу подсовывало под них воображаемые руки и ноги, а то и головы…

— Здесь даже электрички не останавливаются, — сказал он с сожалением. — Пойдем, Дюночка, я расспрошу, куда нам теперь топать…

— А давай останемся здесь, — сказала Дюнка шепотом.

Клав не сразу расслышал:

— Что?

— До утра, — тусклый белый свет фонарей отразился в сверкнувших Дюнкиных глазах. — До рассвета…

— Ну, — он неуверенно пожал плечами. — Может быть, у нас не останется другого выхода… Но ведь ночью холодно?

— Нет, — сказала Дюнка, и в голосе ее была такая уверенность, что Клав смутился.

В домике смотрителя никого не было; собака угрюмо ворчала на цепи, а дверь снабжена была косо прилепленной запиской: «Яруш, я пашел до девяти, занеси рибятам в гаражи». Потоптавшись и постучав с минуту, Клав пожал плечами и ободрил себя мыслью, что, если неподалеку имеются гаражи с «рибятами», то и машина, видимо, найдется…

— Дюнка!..

Далеко-далеко возник пока неясный, но все ближе набегающий шум. Поезд.

Клав огляделся. Темнота и туман сгустилась одновременно, будто по сговору, и он не мог разглядеть невысокого перрончика, рядом с которым, согласно уговору, ждала его Дюнка. Белые фонари не светили — светились, самодовольные и абсолютно бесполезные. Как бельма, подумал Клав, и ему сделалось неприятно.

Неясный шум обернулся дробным перестуком колес, тяжким бряцанием ерзающих сцеплений; Клав почувствовал, как подрагивают рельсы под ногами, и невольно спросил себя, по какой, собственно, колее идет состав.

Перестук колес превратился в грохот. Туман пах железом и гарью; Клав наткнулся грудью на холодное и каменное и с удивлением понял, что это перрон. Не такой уж низкий, выходит.

Негодующим светом ударили три слепящих глаза, пробили пелену тумана, струйчатого, как кисель. Возмущенный гудок едва не разодрал Клаву уши; он одним прыжком взлетел на перрон и отскочил от его края.

Поезд мчался, не собираясь сбавлять ход из-за такой малости, как разъезд-полустаночек; вероятно, это был очень важный, уверенный в себе поезд. Наверное, машинисту сообщили по радио, что путь здесь открыт и свободен, что смотритель ушел к «рибятам» в гаражи, а влюбленную парочку, бродящую в тумане по ночным рельсам, и вовсе можно сбросить со счетов…

Клав вздрогнул:

— Дюнка!

Голос его потонул в грохоте.

Поезд был пассажирский, дальнего следования; над головой Клава проносились слабо освещенные окна, бледные пятна света размазывались по сотрясающемуся перрону, по ржавой ограде, по траве и по кустам, и в отдалении стояла, подставив туманным пятнам лицо, неподвижная женская фигурка.

— Дюнка…

Грохот оборвался. Клав невольно потрогал уши руками; стук колес отдалялся неестественно быстро, будто тонул в вате.

— Эй…

Дюнка стояла внизу. Он видел только лихорадочно блестящие глаза:

— Идем, Клав… Слезай, идем…

Он спрыгнул, едва не подвернув ногу. Попытался поймать ее ладонь — но схватил пустоту.

— Идем же…

Вдалеке тонко закричал тепловоз, и Клав почувствовал — или ему показалось? — как задрожали, завибрировали невидимые в темноте рельсы.

— Идем, Клав…

Ему померещилось, что от ее глаз света куда больше, чем от фонарей, тонущих в тумане. Он шагнул на этот свет, будто завороженный; в Дюнкином голосе явственно слышалось нетерпение:

— Идем…

Он послушно двинулся следом, перепрыгивая и переступая неожиданно высокие шпалы, стараясь не становиться на скользкие, как ледяные ребра, полоски рельс. Отдаленный шум поезда не приближался — но и не отдалялся тоже; тусклый огонек, маячивший впереди, с негромким скрежетом поменял место: автоматическая стрелка изменила направление пути.

Клав не видел Дюнки. Он ощущал ее присутствие — чуть впереди.

Потом она обернулась; глаза ее оказались различимыми в темноте:

— Клав… я… тебя…

— Я тоже, — сказал он поспешно. — Я люблю тебя, Дюн… Погоди!..

Три белых глаза, чуть ослепленные туманом, вынырнули ниоткуда. И ниоткуда обрушился грохот. И почти сразу же — гудок, от которого внутренности Клава слиплись в один судорожный ком.

Слишком много времени ушло на то, чтобы сообразить, вправо кидаться или влево; у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками, широкой и узкой; Клаву показалось, что в центре железной хари он различает круглую эмблему машиностроительного завода. Решетка выдавалась вперед, как железная борода; вот падает человеческое тело, и его втягивает под решетку. Под грохочущее, перемалывающее кости брюхо…

Туман. И звезд не видно.

Он лежал на животе, обеими руками вцепившись в сухой кустик прошлогодней травы, а рядом, в десяти сантиметрах, железо громыхало о железо. Так, что содрогалась земля вместе с лежащим на ней человеком.