Водоворот - Питер Уоттс

Но в закрытой, безмолвной хижине ее, похоже, не услышали.

«Помоги ей, предательница. Хватит бояться. Бесполезный кусок дерьма. Помоги ей...»

Лени сидела так очень долго, потом взяла рюкзак, поднялась на ноги и ушла.

Около месяца Кен Лабин ждал смерти. Никогда его жизнь не казалась такой полной, как сейчас.

На острове постоянно дул ветер и вырезал в скалах затейливые фрески с кучей шпилей и каменные ячейки, похожие на соты. Чайки и бакланы ютились в нишах сводчатого песчаника. Яиц не было — очевидно, осенью птицы не неслись, — но мяса, по крайней мере, хватало. Со свежей водой тоже проблем не возникло: Лабину достаточно было нырнуть в океан и включить опресни­тель в груди. Гидрокостюм все еще действовал, хотя его и потрепало. Поры пропускали дистиллированную воду, промывая хозяина и удаляя вторичные соли. Купаясь, Кен дополнял рацион ракообразными и водорослями. Он не был биологом, но улучшения для выживания имел самые передовые; если какой-нибудь токсин не чувствовался на вкус, то наниматели, скорее всего, уже сделали Лабина невосприимчивым к этой отраве.

Он спал под открытым небом, и то настолько полнилось звездами, что их сияние затмевало туманный свет, со­чащийся из-за горизонта на востоке. Мерцала даже местная фауна. Поначалу Кен этого не понял; линзы лишали темноты, превращали тьму в бесцветный день. Однажды ночью он устал от этой неумолимой ясности, снял наклад­ки с роговиц и увидел, как от колонии тюленей, расположившихся ниже по берегу, исходит голубое мерцание.

Их тела усеивали опухоли и нарывы. Лабин не знал, то ли это было уже естественным состоянием животных, то ли следствием жизни в такой близости к отходам двад­цать первого века. Правда, одно Кен понимал прекрасно: раны не должны светиться. А эти светились. Ярко-алые наросты постоянно кровоточили, но вот ночью ихор сиял, как фотофоры глубоководных рыб. И не только опухоли: когда тюлени смотрели на человека, даже их глаза походили на мерцающие сапфиры.

Какая-то часть сознания Лабина попыталась найти этому правдоподобное объяснение: биолюминесцентная бактерия, недавно мутировавшая. Горизонтальный пере­нос генов от микробов, которые разжигали огни святого Эльма, пока им не пришлось собрать вещички из-за свирепствующего ультрафиолета. Молекулы люциферина флюоресцировали из-за контакта с кислородом: это вполне объясняло сияние в открытых ранах, да и в глазах тоже, ведь там полно капилляров.

Хотя, по большей части, Кен просто удивлялся тому, что рак вдруг стал прекрасным на вид, и думал, насколько же это абсурдно.

***

Раны Лабина затягивались быстрее, чем у обыкновенного человека; ткани соединялись и росли почти как опухоли. Кен воздавал хвалу искусственно увеличенному количеству митохондрий, тримерным антителам, макрофагам, лимфокину и производству фибробластов, разогнанному в два раза по сравнению с нормой для млекопитающих. За несколько дней вернулся слух, поначалу звуки были прозрачными и красивыми, но потом угасли, так как размножающиеся клетки барабанных перепонок — ускоренные десятком ретровирусных манипуляций — не останавлива­лись, а когда наконец вспомнили, что пора завязывать, то больше напоминали конструкции, вырезанные из ДСП.

Лабин не возражал. Слух в общем сохранился, но и полная глухота казалась справедливой платой за более выносливое тело. Природа даже продемонстрировала ему альтернативу, на случай если Лабин вдруг проявит неблагодарность: через неделю после того, как он вышел на сушу, в южной части острова появился морской лев, старый самец, в пять раз крупнее любого тюленя по­близости. Жизнь у него явно была бурной, а в недавней драке ему оторвали нижнюю челюсть. Она висела, словно ужасный раздувшийся язык, утыканный зубами. Держалась только на коже, мускулах и сухожилиях. С каждым днем ткани все больше опухали и гноились; шкура тре­скалась, а из ран сочилась белая и оранжевая жидкость, связывая края вместе: так естественные системы защиты пытались залатать пробоину.

Хищник в триста килограммов весом, обреченный на расцвете жизни. У него остались лишь две возможности — умереть или от голода, или от инфекции, и даже тут его лишили выбора. Насколько знал Лабин, наме­ренное самоубийство было исключительно человеческой прерогативой.

Большую часть времени лев просто лежал и дышал. Иногда он на несколько часов возвращался в океан. Лабин не очень понимал, что самец там делал. Пытался охотиться? Неужели не знал, что уже мертв? Неужели его инстинкты были настолько непреклонны?

И все равно по какой-то причине Кен чувствовал родство с умирающим животным. Казалось, иногда они оба теряли ощущение времени. Солнце осторожно огибало остров, спускаясь в море на западе, а два усталых и сломленных существа — наблюдающих друг за другом с бесконечным терпением обреченных — едва замечали, когда наступала ночь.

***

Прошел месяц, и Лабин начал думать, что не умрет.

Он изредка страдал от диареи — вот и все симптомы. В фекалиях нашел нематод. Открытие не из приятных, но жизни оно не угрожало. Сейчас некоторые люди сами запускали таких паразитов в организм. Тренировали его защитную систему.

Возможно, усиленный иммуннитет уберег Кена от того, что так сильно перепугало Энергосеть, и та скакнула в режим зачистки. Или ему просто повезло. Существовала даже отдаленная вероятность, что весь анализ ситуации в корне неверен. До сих пор его устраивала пожизненная отставка, этакое шаткое равновесие между инстинктом самосохранения и уверенностью, что, если бы он стал шататься по миру, разнося смертельный вирус, работодатели не одобрили бы такое поведение. Но, может, Кен сам себе придумал апокалипсис. И инфекцию. Может, он вообще не представлял опасности.

И произошло что-то совсем другое.

«Возможно, — подумал он, — мне стоит выяснить, что именно».

Когда ночью Кен смотрел на восток, то на горизонте иногда видел бегущие огни. Они следовали по совершенно предсказуемому маршруту, и поведение их было стереотипным, как у зверей, меряющих шагами клетку. Сборщики водорослей. Низкобортные роботы, выкашивающие океан. Никакой охраны — надо только не попасться в острые зубы, расположенные на носу. Машины, легко уязвимые для достаточно нахальных безбилетников, которых могло по чистой случайности заки­нуть посередь Тихоокеанского континентального шельфа.

Трип Вины вяло ткнул Кена в живот. Прошептал, что у Лабина одни только допущения. Месяц без симптомов едва ли гарантировал чистую медицинскую карту. У бесчисленного количества заболеваний был более долгий инкубационный период.