Фабрика романов в Париже - Дирк Хуземан

цену. Якобы все было в порядке. Я не привык питать недоверие к людям. Но я уже догадывался, что встречу вас здесь, графиня. И что вы никогда не расстанетесь с коляской по доброй воле.

– Добрая воля, – сказала Анна. – Растяжимое понятие. Что же было дальше?

– Я сделал ему предложение, от которого он не смог отказаться. Но дело не только в деньгах.

Шмалёр усмехнулся. Он объяснил, что не только расплатился с Шуваловым, но и выразил возмущение его поведением. Когда русский рассказал ему о больной жене, Шмалёр посоветовал ему уехать из Брюсселя.

Мужчина рядом со Шмалёром одобрительно похлопал его по плечу. История инвалидного кресла Анны заинтересовала гостей: вокруг стола собирались все больше посетителей. Когда торговец сельдью закончил рассказ, все начали взволнованно переговариваться.

Анриетта потянула отца за рукав.

– Мама ждет нас на улице.

Шмалёр поднялся.

– Да, пора. Графиня Дорн, если вам доведется побывать в Любеке, загляните ко мне в контору торговцев сельдью. Тогда я докажу вам, что любекская сельдь – вкуснейшая рыба в мире.

– Подождите! – крикнула Анна. Она хотела обнять Шмалёра, поблагодарить его, сказать ему, что он озарил ее темный мир светом. Однако торговец уже повернулся к ней широкой согнутой спиной и покинул комнату с Жаном и Анриеттой на руках.

Паром из Дюнкерка в Дувр покачивался на волнах волнующегося моря. Волны с белыми прожилками накатывали на нос судна, взметая брызги. Из трубы поднимался дым. Ветер дул с кормы и гнал клубы вниз на палубу. Еле дыша, Анна успокаивала молодую француженку, на которую с момента отплытия непрерывно влияло Северное море.

Маленький пароход накренился на левый борт. Инвалидное кресло Анны, плотно зажатое между бочками, не сдвинулось с места. Графиня чувствовала себя в безопасности. Еще никогда коляска не казалась ей такой прекрасной. Еще никогда она не замечала, как приятно прилегают к телу подушки. Она была безмерно благодарна Олафу Шмалёру. Торговец сельдью не только вернул Анне инвалидное кресло. Вдобавок в маленькой корзинке коляски он спрятал двести франков. Обычно Анна такого стыдилась. Но унижения последних дней научили ее быть благодарной и радоваться, что рядом с ней оказался кто-то с большим сердцем.

Ветер погнал шлейф дыма в другую сторону. Дышать стало свободнее, Анну пронзил морской воздух. Она чувствовала себя сахарной ватой. После дней в душном трактире «Ламбермона» и тесноте их переполненной каморки на постоялом дворе море вокруг казалось ей бескрайней вселенной.

Пассажиры держались за тросы и поручни. По деревянным клеткам скакали курицы, разбрасывая перья по багажу путешественников. Худой господин держал на руках двух боязливых мальчишек и рассказывал им о красотах Лондона. Анна прислушалась.

– Столица Англии, – объяснял осмотрительный отец, – рай для детей. Через город протекает река под названием Темза, вот только плещется в ней не вода, а лимонад. Хрустальный дворец, который мы посетим, – величайшее чудо в мире – драгоценный камень, поднимающийся до самых облаков, и попасть туда может каждый.

Один из мальчиков спросил, была ли королева Англии феей.

– А как же! – ответил папа. – Пусть и довольно пожилой.

Затем мужчина принялся во всех красках описывать зрелища, которые ожидают гостей на Всемирной выставке. Анна слушала дальше. Ей и самой очень хотелось посетить стеклянный храм культур и полюбоваться тем, что необычайного было в мире. Может быть, ей доведется туда попасть. Может быть.

Море было таким же безотрадным, как и небо. Они сливались друг с другом на горизонте. Вскоре сланцевато-серый цвет на западе прорезала светлая линия. Поначалу она была узкой как нить, а потом превратилась в полосу шириной с палец.

– Скалы Дувра, – прокричал кто-то.

Француженка облегченно вздохнула. Анна наклонилась вперед в инвалидной коляске, чтобы получше разглядеть берег. Из-за пены волн и клочьев тумана ее очки покрылись капельками воды. Анна хотела протереть стекла, но тут услышала, как кто-то произнес имя Дюма.

Однако на судне было шумно. Звук затерялся среди скрипа досок и гула моторов. Анна покачала головой: наверное, ей в уши просто попала вода.

Вдруг имя прозвучало снова. На этот раз его было отчетливо слышно.

Дюма.

Анна осмотрелась. В пяти футах от себя она заметила какое-то движение. Графиня протерла стекла очков: это были двое мужчин. Над головами они держали накидки. Для чего они им? От брызг? Но вода не так уж страшна: взрослый мужчина мог и потерпеть! Скорее всего, эти двое прятались от взглядов других пассажиров. Они наверняка думали, что раз их не видно, то и не слышно.

Анна напрягла слух, но разобрать что-то было почти невозможно. Спереди дул ветер, а две фигуры стояли позади нее. Она повернула голову, закрыла глаза, постаравшись всецело обратиться в слух. Сначала до нее доносились только отдельные слоги, а потом слова.

Имя Дюма звучало снова и снова. Кроме того, они говорили о «Мушкетере», газете Дюма, принесшей своему издателю столько бед. Несколько раз мужчины сказали что-то про государственную измену. Все остальное потонуло в шуме ветра.

Кто эти люди? У Анны свело желудок. Внутри у нее росло чувство, которого она не испытывала со времен событий в крепости Дорн: страх опоздать.

Когда Анна снова открыла глаза, скалы Дувра высились перед ней словно зубы великана.

Глава 26. Лондон, декабрь 1851 года

Музыка заиграла снова. Кончик карандаша отломился. Что, опять? Дюма захлопнул записную книжку и выругался.

– Сколько еще мне здесь сидеть? – прокричал он.

Никто не ответил – как и всегда. Влажные каменные стены его камеры в Ньюгейтской тюрьме, где он был заперт уже почти неделю, безмолвно глядели на него. Дюма измученно застонал – ну что за душевная пытка? В камере было холодно, но это было еще терпимо. Он мог вынести и вонь фекалий, исходившую из жестяного ведра, куда он справлял нужду и которое опорожняли лишь раз в три дня. Он мог даже питаться скверной едой – во всяком случае, какое-то время. Однако старик, игравший на шарманке «Розы Пикардии»[65] у стен тюрьмы, сумел превратить прочный французский линейный корабль в развалину. Шарманщик всегда устраивался в конце улицы. Там он изо дня в день играл одну и ту же мелодию. Тот, кто разрешил этому человеку стоять с шарманкой именно перед стенами Ньюгейтской тюрьмы, наверняка был садистом.

Александр зажал уши. Сколько он уже здесь сидит? Писатель совсем утратил чувство времени. После того как его задержали у Британского музея, он предстал перед судьей, который, недолго думая, отправил его в тюрьму.

Пододвинув деревянную табуретку к зарешеченному окну, Александр взобрался на нее, схватился за ржавые чугунные