Святослав. Хазария - Валентин Гнатюк

В Купалин день, помолившись, Избор шёл к берёзе и острой секирой рубил несколько пышных зелёных веток. Теми ветками он устилал землянку свою, а также травами заветными свежескошенными. И на той зелени спал три дня, впитывая её силу. А в Дива-день собирал поутру уже высохшую траву и ветки и нёс жечь на Бел-камень. Поднимался к Сварге тонкий дымок, и, на него глядя, кудесник производил гадание вещее. Откуда подует Стрибог в тот день – оттуда и добру быть!

Горели трава и ветки, трещали сучья, и в каждом их движении были знаки, по которым кудесник читал сокровенные вести о будущем.

И узрел однажды Избор в пламени, как мчался там сам Перун на коне огненном, а за ним – войско несметное с мечами, щитами, копьями, и стремилось оно на восход солнечный. А там – чёрный дым, там – пожарища, там трупы людские и конские. И разил Перун мечом силы тёмные, и там, где тьма была, стал огонь чистый.

Поднялся Избор, зачарованный, протёр очи, глядь – а видение уж ушло. В радости великой вознёс кудесник хвалу богам славянским. Потом взял клюку свою берёзовую и отправился в Киев.

Там он направил стопы свои прямо к терему княжескому, дабы Ольге-матери первой поведать про видение чудное.

Молодой охоронец у врат кликнул помощника начальника теремной стражи, коим стал к тому времени наречённый Петром Кандыба.

С тех пор как он принял крещение в Царьграде, многое переменилось в его жизни. Из простых охоронцев стал одним из наиболее приближённых к княгине и командовал теперь всей теремной стражей, хотя значился помощником Фарлафа, на котором, кроме теремной охраны, было ещё много других обязанностей. Потому Кандыба чаще всего сам решал ежедневные насущные вопросы, лишь иногда отчитываясь перед начальником. А Славомир, как и многие другие некрещёные, был отдалён от терема и ведал надворной охраной. Дружба старых друзей как-то сама собой пересохла, как мелкая речка в жаркое лето.

Пётр вышел к воротам и взглядом смерил с ног до головы Избора, что был одет, как и подобает кудесникам, просто – в расшитую рубаху, перехваченную поясом, и порты, заправленные в сапоги, которые он надел по такому важному случаю. На груди его был волховской амулет, а в руках – берёзовый посох.

Напитавшись византийским духом, Пётр-Кандыба теперь испытывал неприязнь к волхвам. Посему, не здороваясь, грубо спросил:

– Чего надо?

Избор сразу почувствовал исходящие от помощника начальника теремной охраны высокомерие и враждебность. Внутренне собравшись и глядя прямо в очи Петра, он молвил:

– Я к матери-княгине пришёл передать весть добрую. Вчера зрел я вещее знамение Богов о том, что князь Святослав разобьёт Хазарию и многие народы станут подвластны руке его!

– Хм, – не удержался от язвительной улыбки Пётр, – да почём ты знаешь, старик, что мать-княгиня с тобой говорить станет? Думаешь, у неё забот больше нет, кроме как сказки слушать?

– А ты за неё ответ не держи! – сердито стукнул посохом Избор. – Ты охоронцем сюда приставлен, вот ступай и доложи, как того твоя служба требует!

Пётр, зло зыркнув на волхва, чуть помешкал, с большой неохотой повернулся и пошёл к терему. Уже идя по круговой террасе, опоясывающей второй ярус, он стал ругать себя за то, что поддался волхву. Наверняка княгиня с ним говорить не захочет – не любит она волхвов, считает их виновными в том, что сына отвратили от матери, и оттого Святослав не желает Христову веру принять. Ещё, пожалуй, осердится мать Ольга на него, Петра, да и почивает она сейчас или молится, а он к ней с докладом о приходе волхва… Охоронец замедлил шаг, поразмыслил чуток и решительно повернул назад.

– Не желает тебя видеть мать-княгиня, недосуг ей! – отрезал охоронец, появляясь у ворот. – Да и не верит она истуканам вашим, а только единому богу Иисусу Христу. Так что ступай себе, куда шёл!

Не дожидаясь ответа, Пётр захлопнул калитку перед Избором и удалился в терем.

Кудесник постоял ещё некоторое время перед закрытой дверью с чувством, будто его средь бела дня прилюдно окатили помоями. Потом медленно повернулся и побрёл, не разбирая дороги. И было на душе у Избора великое томление и смущение, и не знал он, как дальше быть и кому ту боль, кроме богов славянских, высказать. Обида и горечь поселились в старом сердце волхва, застучало оно гулко и часто, кровь забилась в висках, а в голове стали тесниться мысли, будто птахи взаперти, просящиеся на волю.

– Не остави нас, Свентовид великий! – взмолился он. – Воспротивься злу, что нынче творится в Киеве!

Пришёл Избор на Торжище и обратился к киянам со словом волховским горячим, и в слове том выплеснул боль свою, и досаду, и обиду – всю без остатка.

– Братья-кияне, я кудесник Избор, которого вы хорошо знаете. Многие из вас приходили ко мне за помощью, коль болезни или лиха какие случались. Теперь же я, Избор, пришёл к вам с болью в сердце…

Удивились кияне таким словам волхва, тесно обступили его, дыхание затаили, чтоб ни слова из речи не пропустить. Как так могло случиться, что кудеснику помощь требуется?

– Вчера Боги светлые, – продолжал Избор, – дали зреть мне видение чудное: победу Святослава над хазарами. Сам Перун будет на челе войска его, и Сварожичи в битве помогут. Зрел я хазар разбитых, и грады их, лежащие у ног княжеских. Радуйтесь тому, кияне!

Голос волхва звучал громко, с чистой силой, в необычной для шумного Торжища тишине.

Люди ещё больше напряглись, потому как не могли уразуметь: если весть столь радостная, отчего тогда болью горят очи кудесника? Отчего хмуро и озабоченно чело его?

– Хотел я вестью доброй с княгиней Ольгой-матерью поделиться, – кудесник сделал паузу, прислушиваясь к напряжённой тишине, – да не приняла она меня и через охоронца своего велела передать такие слова, что и повторять их тяжко… – Избор опять замолчал, словно раздумывая, сообщать ли ответ.

– Говори, Избор!

– Говори, отче!

– Реки как есть! – прозвучало сразу несколько нетерпеливых голосов.

– А слова её были такими, – отвечал кудесник, понижая голос, – что не верит она Богам киевским, а верит только одному богу христианскому. А тот бог кудесников не любит и запрещает с ними знаться, чтоб не поганиться…

Гул возмущения нарастающей волной побежал по толпе.

– Охмурили мать Ольгу черноризцы, – продолжал Избор, – очаровали колдуны греческие, не свои ведь словеса она речёт, а по их чёрному наваждению!

– Да не токмо мать Ольгу, вон и варяги, и купцы многие чужому богу молиться стали. Разве станут они теперь о Руси радеть? Как бы не так!

– Князь с Великим Могуном и кудесниками в поход ушли, а византийцы что хотят, то и делают! Гнать их надо из Киева! – возмущался киевский люд.

Избор поднял руку, прося тишины.

– Мы по гостеприимству нашему, Радогощем завещанному, обошлись с греками по-доброму, храмину свою разрешили им в Киеве поставить, а они нашу мать-княгиню так окрутили, что теперь мы, русы, для неё – поганые! Вот с какой радостью шёл я к вам, кияне, и какой болью довелось поделиться…

Горячие волховские слова падали в толпу, будто жаркие искры на сухую солому, и воспламеняли сердца киян. И ширился тот незримый огонь от сердца к сердцу, и проблесками праведного гнева отражался в очах, покуда не превратился в буйный пожар и пошёл гулять по Киеву.

Избора кто-то из подолян позвал к больному младенцу, и он уже не видел, как крепкий медник с Подола, взобравшись на бочку, кричал, потрясая рукой:

– Срам нам, кияне, перед кудесником и детьми нашими, перед отцами и пращурами! Вспомните, как прогнали мы прочь германских пастырей, неужто не можем теперь купцов греческих и черноризцев из града изгнать? Где мы есть, славяне, у себя дома или в рабстве у Цареградщины?

Воспылавшая буйством толпа заколыхалась, взорвалась криками тысяч голосов, вмиг вооружилась вилами, оглоблями, рогатинами и дрекольем и шумно двинулась к Греческому двору.

Большинство греческих купцов, убрав свои товары, в великом страхе бежали прочь ещё с Торжища, не дожидаясь погрома. Тем же, кто не успел сего сделать, были нанесены многие увечья, а иные так и остались лежать на Торжище, растерзанные разъярённой толпой.

На Греческом дворе кияне, перебив и разогнав немногочисленную охрану, начали громить лавки, бить горшки, упиваться греческим вином и ловить купцов с черноризцами.

Духовник Алексис сидел у себя в горнице, размышляя о предстоящей беседе с Ольгой. Третий по счёту духовник княгини не был похож ни на осанистого Михайлоса, ни на аскетично-мрачного отца Григория. Небольшого роста, лысоватый, среднего сложения, он всегда менялся. Мог быть медлительным и важным или, напротив, говорливым и подвижным, и только его карие глаза всегда оставались пронзительно-внимательными, излучающими скрытую силу, вне зависимости от того, смеялся он или был серьёзен. Основное же отличие нового духовника было в том, что он представлял уже не Римскую церковь, как его предшественники, а Византийскую. Ещё целых два года после посольства Ольги в Константинополь отцу Григорию удавалось не только не подпускать в ближайшее окружение княгини византийских священников, но и убедить светлейшую отправить к кайзеру Священной Римской империи Оттону Первому посольство с просьбой прислать на Русь епископа и пасторов, дабы приобщить русов к истинной христианской вере. Просимые Ольгой епископ и пасторы прибыли только через два года, но Григория среди них не было, и куда он подевался – неведомо. Епископа же Адальберта с посланниками возмужавший Пардус-Святослав вместе с киевскими язычниками, памятуя слухи о причастности немецких пастырей к гибели князя Игоря, прогнали взашей, так что они едва ноги унесли. Это было на руку и византийским христианам, которых Ольга, не дождавшись ответа от Оттона, призвала в Киев после смерти Константина Седьмого Багрянородного. С его сыном Романом они поладили скоро, и на просьбу Романа о военной помощи империи Ольга отправила несколько сот отборных дружинников. В составе морского десанта Никифора Фоки они участвовали в отвоевании у арабов Крита, сражались в Сирии. А Роман в ответ прислал на Русь епископа отца Алексиса, владевшего славянской речью, которому, с божьей помощью, удалось стать личным духовником княгини.