Повести - Анатолий Черноусов

X

Это был самый обычный пассажирский поезд, не скорый, не фирменный, а самый обычный: грязно–зеленые вагоны, жесткие деревянные полки. Поезд медленно тащился, пересекая страну по диагонали с юга–запада на северо–восток. И чем дальше от южных благословенных краев отстукивал он по рельсам, тем меньше становилось цветов и пышной зелени, меньше ухоженных городков с их кафе, ресторанами и всяческими бытовыми удобствами. Чем дальше на северо–восток, тем заметнее тускнели краски, города приобретали все более деловой, рабочий вид; больше дымилось заводских и фабричных труб.

Однако не до того сейчас было Климову.

То, что родилось в них с Линой там, у моря (а может, еще раньше, может, тогда, в Заячьем логу?.. Или тогда, когда он проводил ее впервые домой после занятий?), — росло и развивалось своим извечным, своим естественным путем. Благо вагон был полупустым, и можно было занять целое купе; и они заполнили его своими загорелыми коричневыми телами, своими вещами, движениями своих рук и своей неотвратимо наступившей нежностью друг к другу.

Нежность прибывала в них медленно и долго и вот затопила с головой, поглотила их именно здесь, в этом не очень чистом вагоне, на глазах хотя и немногих, но все–таки бывших же в вагоне, даже в соседнем купе пассажиров; на глазах у лотошниц с корзинами и проводников, которые то и дело пробегали мимо по своим делам.

Оба находили сотни предлогов, чтобы притронуться друг к другу, взять руку другого в свою, слегка опереться на плечо, убрать с одежды другого соринку, поправить воротничок.

Теперь Лина покорно позволяла целовать себя и ласкать, замирала под этими ласками, и хотя ее руки еще боролись с руками Климова, но боролись нежно и легко уступали, сдавались…

Оба не могли пробыть друг без друга и минуты. Когда Климов выходил в тамбур покурить, Лина, не дождавшись его, тоже прибегала туда и, если заставала его одного, обвивала шею руками, прижималась к нему, и они жадно, ненасытно целовались.

Однажды Лина, копаясь в рюкзаке, пожаловалась, что отлетела пряжка у единственного чистого лифчика, и Климов нисколько не удивился ни ее словам, ни своей бесцеремонности. «Давай приделаю», — предложил он. И приделывал эту самую застежку, гнул металлический крючок зубами…

Потом Лина переодевалась, а Климов, широко расставив руки, держал простыню, отгородив ею как ширмой, купе от вагона. Когда Лина, переодеваясь, задевала простыню и волновала материю, сердце у него дрожало от нежности, а руки слабели…

В последнюю их ночь в поезде Лина улеглась было на верхней полке и вроде бы уже задремала, но вдруг всхлипнула и открыла глаза. Тотчас нашла Климова испуганными глазами и пролепетала:

— Я тебя зову: «Валера, Валера!», а тебя нигде нет…

Свесила с полки свои загорелые ноги (коротенький халатик прикрывал разве что плавочки) и, наступив на столик, где стояли бутылки из–под кефира, перебралась к Климову на нижнюю полку. Он обнял ее, полусонную, напуганную сновидением, прижал к себе, успокаивая, как маленькую. И она, благодарная и успокоенная, прильнула к нему вся. Остатки памяти, той самой памяти, которая предупреждала его: не забывай — вы не одни, не забывай — вон с боковой полки из соседнего купе поглядывает одним глазом прыщеватый парнишка… Остатки этой памяти покинули Климова, и если оба они не вверглись в безумие, то только потому, что в самый последний момент, когда их уже ничто не разделяло, Лина вдруг зашептала, как умирающая: «Не здесь, милый, только не здесь… Прошу тебя, умоляю… Здесь — люди…»

Только эта мольба, которая вырвалась из самой глубины ее существа, мольба подождать еще немного — вернула Климова к реальности. «Здесь — люди…» — это заставило его, заскрипев зубами, оторваться от Лины, выбежать в тамбур и трясущимися руками достать сигареты. Переломав с десяток спичек и в клочья изорвав сигаретную коробку, он наконец смог затянуться дымом во всю силу своих легких…

XI

Поезд пришел рано, город еще спал, была та самая пора, когда крепче всего спится, часов около четырех.

Климов с Линой молча шли по безлюдным улицам; не спавшие путем которую ночь, оба думали только об одном — скорее, скорее в теплую и мягкую постель и заснуть, заснуть…

Они не договаривались, куда идти, им как–то само собою было ясно, что идут они домой к Климову.

Вот он, пятиэтажный серый окнами на улицу дом, вот ступеньки знакомой лестницы, вот громко, почти оглушающе клацнул в замке ключ…

Как только сбросили в прихожке рюкзаки, Климов открыл форточку, а Лина быстро, не стесняясь, разделась и нырнула под одеяло.

— Боже, как мягко и чисто! — прошептала она, вытягиваясь под одеялом. Загорелая она была настолько, что волосы стали светлее лица.

Через минуту Климов был тоже в постели, и сразу же они обнялись, согревая друг друга.

Наконец–то они были одни, совсем одни, наконец–то им некого стесняться, наконец–то они могут целоваться не украдкой, а свободно, раскованно и сколько влезет. И Климов целовал ее губы, ее голые плечи, шею, грудь; руки его становились смелее, смелее, а Лина совсем не оборонялась. Только две светлые тихие слезинки скатились из–под ее полуприкрытых век на подушку, и это было как прощание с детством, с беспечной невинной жизнью. Осушая своими горячими губами следы от этих слезинок на ее щеках, Климов с нежностью, на какую только был способен, шептал: «Ну что ты? Что ты?..»

…Некоторое время спустя, потрясенный счастьем, радостно опустошенный, Климов откинулся на подушку и, приходя в себя, устало скосил глаза на Лину.

Она лежала без движений, она, казалось, умерла.

Горячо благодарный, он прильнул к ней, поцеловал.

— Сейчас отоспимся как следует, ага? — негромко спросил он. — А потом позвоним твоей маме. Скажем: а мы уже приехали…

Ах, лучше бы он этого не говорил!

Как только он произнес слово «мама», веки у Лины дрогнули, она приоткрыла глаза и, как бы осознавая окружающее, обвела комнату взглядом, с холодным ужасом посмотрела на Климова. И с этой минуты ее будто не стало здесь. Нет, она не вскочила, не ушла тотчас же, она еще лежала рядом, тело ее было все тем же, но из него будто что–то ушло. Из глаз опять полились слезы, теперь уже горько и неудержимо.

Чувствуя подступающее смятение, Климов автоматически бормотал: «Да что ты? Что ты?» — целовал мокрое от слез лицо, однако ничто не помогало.

— Грязно все это, грязно! — сжимаясь в комок и почти уже рыдая, выкрикивала Лина. — Боже, боже, спаси меня, спаси!..

— Да что с тобой, что? — спрашивал Климов. — О чем ты говоришь?

— Нельзя же… нельзя без духовной близости!.. — сквозь рыдания прорвалось у нее. — Как животные, получается… Как звери…

«О чем это она? О какой духовной близости?..» — пытался понять хоть что–либо Климов. Но поскольку Лина молчала, он стал перебирать в памяти ее и свои слова и наконец вспомнил, что она вздрогнула и похолодела как раз после того, как он произнес слово «мама»…

«Подумала о родителях, о матери и испугалась — что теперь будет?.. Не исключено, что мать внушила дочерям: ничего, мол, «такого“ нельзя позволять до замужества. Вполне возможно, что внушила. Мол, сперва предложение, свадьба по всем правилам, а уж потом — пожалуйста… Это ты, — мысленно говорил себе Климов, — не придаешь значения формальностям, а у них в семье, может быть, именно такой закон, что сначала официальное «сватовство“, регистрация брака и так далее…»

Как он не подумал обо всем этом заранее? Как он не подумал о возможных последствиях?.. Вот кто ему теперь, действительно, Лина? Любовница?.. Нет, на это она не пойдет, об этом и думать нечего!.. Выходит, жена? Выходит, им надо пожениться?..

В жар бросило Климова от таких мыслей. Жениться — значит так вот сразу переломить свою жизнь, расстаться со свободой «благополучного холостяка», стать вдруг главой семьи!..

Масса сомнений промелькнула в голове Климова, но как только он представил Лину своей женой, представил, что она будет вот здесь, в этой квартире каждый день и вот здесь, рядом, каждую ночь, — представил, и все нутро обдало ликованьем, и отлетели всякие сомнения, всякие «трезвые мысли».

— А если… — заговорил он тихо, чувствуя, как пересохло во рту. — Если ты сомневаешься… то не сомневайся… Я люблю тебя. Очень, очень! Сегодня же пойдем к твоим, к твоей маме, и я… ну, в общем, попрошу твоей руки… Чтоб все честь честью…

Выслушав его, Лина долго молчала, словно бы собираясь с силами, а потом, с трудом произнося слова, сказала:

— В том–то и дело… что я не могу за тебя… выйти…

— Вот оно что… — еще не осознав полностью смысл ее слов, проговорил Климов. — А почему?..

— Я, конечно, когда–нибудь выйду замуж… Я еще не знаю, кто это будет… ты или кто другой… Но это будет человек… человек… — Она не смогла докончить, слезы снова душили ее.