В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

К Сашке

Скажи-ка, эй, ты стал поэтом?Ну, бабам голову вскружил.Ну, Веневитинова, это,забыл как звали, пережил.

Ну, пару книжек тиснул сдуру.Давай умрем по счету «три».Сижу без курева, Сашура,жду в вытрезвителе зари.

Казалось что? Красивым взмахомпера начертишь вещий знак,и из того, что было прахом,проклюнется священный злак.

Вот так-то, Саша. Мент в окошкемаячит, заслоняя свет.Постылый прах в моей ладошке.А злака не было и нет.

«С плоской “Примой” в зубах…»

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах,сквозь сиянье вгоняя во тьму.Только я со шпаною ходил в дружбанах —до сих пор не пойму, почему.Я у Жени спрошу, я поеду к нему,он влиятельным жуликом стал.Через солнце Анталии вышел во тьму,в небеса на «Рено» ускакал.И ответит мне Женя, березы росток,уронив на ладошку листок:поменяйся тогда мы местами, браток,ты со мною бы не был жесток.Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе,словно сразу аванс и расчет.Мы с тобой прокатились на А и на Б,посмотрели, кто первым умрет.Так ответит мне Женя, а я улыбнусьи смахну с подбородка слезу.На такси до родимых трущоб доберусь,попрошу, чтобы ждали внизу.Из подъезда немытого гляну на двор,у окна на минуту замру.Что-то слишком расширился мой кругозор,а когда-то был равен двору.Расплывайся в слезах и в бесформенный сплавпревращайся — любви и тоски.Мне на плечи бросается век-волкодав,я сжимаю от боли виски.Приходите из тюрем, вставайте с могил,возвращайтесь из наглой Москвы.Я затем вас так крепко любил и любил,чтобы заново ожили вы.Чтобы каждый остался оправдан и чист,чтобы ангелом сделался гад.Под окном, как архангел, сигналит таксист.Мне пора возвращаться назад.

«Мимо больницы, кладбища, тюрьмы…»

Мимо больницы, кладбища, тюрьмыпойду-пойду по самому по краю.Прикуривая, спичку поломаюна фоне ослепительной зимы.

Вот Родина. Моя, моя, моя.Учителя, чему вы нас учили —вдолбили смерть, а это не вдолбили,простейшие основы бытия.

Пройду больницу, кладбище, тюрьму,припомню, сколько сдал металлолома.Скажи мне, что на Родине — я дома.На веру я слова твои приму.

Пройду еще и загляну за край,к уступу подойду как можно ближе.Так подойди, не мучайся, иди же,ступай смелей, my angel, don’t you cry.

Дорогому Александру. Из села

Бобрищево — размышления об

Весьма поэт, изрядный критик, картежник, дуэлянт,политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы,низкопоклонной шляхты кровь — сперва СИМВОЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ,потом — убитая любовь, униженные генералы и оскверненные подвалы:где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы!Хотелось бы помягче, но, увы, не об любви кино.

О славе!Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно,когда с обратной стороны мне вышло лицезреть искусство.Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе.

Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой эполет,стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч, пистолетваш будет, видимо, без пули…» — вечор мне ангелы шепнули.Вместо того чтоб поменять, я попросту не стал стрелять.Чтоб тупо не чихать от дыма.Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жесткое кино.Но все, что мягкое, — говно.

«За стеной — дребезжанье гитары…»

За стеной — дребезжанье гитары,льется песнь, подпевают певцузахмелевшие здорово пары —да и впрямь, ночь подходит к концу.

Представляю себе идиота,оптимиста, любовника: такотчего же не спеть, коль охота?Вот и лупит по струнам дурак.

Эта песня, он сам ее развесочинил, разве слышал в кино,ибо я ничего безобразнейэтой песни не слыхивал. Но —

за окном тополиные кронышелестят, подпевают ему.Лает пес. Раскричались вороны.Воет ветер. И дальше, во тьму —

всё поют, удлиняются лица.Побренчи же еще, побренчи.Дребезжат самосвалы. Убийцуповели на расстрел палачи.

Убаюкана музыкой страшной,что ты хочешь увидеть во сне?Ты уснула, а в комнате нашейпустота отразилась в окне.

Смерть на цыпочках ходит за мною,окровавленный бант теребя.И рыдает за страшной стеноютот, кому я оставлю тебя.

«Мои друзья не верили в меня…»

«Мои друзья не верили в меня…»Сыны Пластполимера, Вторчермета,у каждого из них была статья.Я песни пел, не выставляя это

как нечто. Океан бурлил, бурлил.Пришкандыбал татарин-участковый:так заруби себе. Я зарубил.Мне ведом, Боже, твой расклад херовый.

На купоросных голубых снегах,закончившие ШРМ на тройки,они запнулись с медью в черепах,как первые солдаты перестройки.

А я остался, жалкий Арион,на брег туманный вынесен волною.Пою, пою, да петь мне не резон.Шумит, шумит пучина подо мною.

«Досадно, но сколько ни лгу…»

Досадно, но сколько ни лгу,пространство, где мы с тобой жили,учились любить и любили,никак сочинить не могу:

детали, фрагменты, куски,сирень у чужого подъезда,ржавеющее неуместножелезо у синей реки.

Вдали похоронный оркестр(теперь почему-то их нету).А может быть, главное — этоне время, не место, а жест,

когда я к тебе наклонюсь,небольно сжимая ладони,на плохо прописанном фоне,моя неумелая грусть…

1999

Качели

Был двор, а во дворе качелипозвякивали и скрипели.С качелей прыгали в листву,что дворники собрать успели.

Качающиеся гурьбойвзлетали сами над собой.Я помню запах листьев прелыхи запах неба голубой.

Последняя неделя лета.На нас глядят Алена, Света.Все прыгнули, а я не смог,что очень плохо для поэта.

О, как досадно было, новсе в памяти освещенокаким-то жалостливым светом.Живи, другого не дано!

«Много было всего, музыки было много…»

Много было всего, музыки было много,а в кинокассах билеты были почти всегда.В красном трамвае хулиган с недотрогойехали в никуда.

Музыки стало малои пассажиров, ибо трамвай — в депо.Вот мы и вышли в осень из кинозалаи зашагали по

длинной аллее жизни. Оно про летобыло кино, про счастье, не про беду.В последнем ряду пиво и сигарета.Я никогда не сяду в первом ряду.

«Достаю из кармана упаковку дур-»

Достаю из кармана упаковку дур —мана, из стакана пью дым за Ро —мана, за своего дружбана, за ли —мона-жигана пью настойку из снаи тумана. Золотые картины: зеле —неют долины, синих гор голубеютвершины, свет с востока, восто —ка, от порога до Бога пролетаетдорога полого. На поэзии русскойпоявляется узкий очень точныйузорец восточный, растворяетсяпрежний — безнадежный, небрежный.Ах, моя твоя помнит, мой нежный!

«Мне холодно, читатель, мне темно…»