Подвиг - Борис Лапин

В своих записках, однако, я не упомянул об этом эпизоде. Вероятно, он показался мне маловажным. Но теперь, прочтя эту книгу от начала до конца, я не могу найти для нее лучшего заключения, чем эти забытые стихи из сожженной книги. И по этим строкам, старомодным и суровым, я прочитываю историю своего путешествия.

Послушайте повесть о котиках и о бурных белых морях,О тайных охотах, о дальних портах, о старинных морях,И о том, как умер Томас Холл, и о той кровавой войне,О которой я записал рассказ в далекой теплой стране(В Японии), где гейши живут, и кумирни тонут в цветах,И матросы спирт глушат и орут в горящих огнем домах,И ветер опасных плаваний доносит шум морскойВ часы, когда в спящей гавани полощется прибой.В харчевне старого Циско-Джо я этот рассказ записал —    О скрытых боях возле скрытых скал,    Когда «Зунд» в тумане «Штральзунда» гнал,    О тумане, в котором Рюбен Пейн    На черный дек упал.Говорят, Сибирь — золотое дно и надо быть только смелым,Говорят, песец там дешевле зайца, а соболь ручной, как собака,Говорят, сибирские инородцы дрожат перед каждым белым,Говорят, там лихо хлещут водку и надо быть только смелымНо сибирский закон, говорят, суров (о, горе тебе, зверолов!) —Пули и пушки ждут хищников у русских берегов,Горе тем, кто бьет белых песцов, кто стреляет морских бобров, —Заковав в кандалы, сведут их в острог, а шхуны идут с торгов.И песец — это много вина и еды, это верно, как банковский чек,А соболий хвост светит ярче звезд для моих Мэд, Мэрьон и Мэг,И с тех пор, как белые женщины носят мех и подарков ждут,Корабли идут по морским волнам и люди зверя бьют.Послушай рассказ о котиках и о том, кто бежал в туман(А ты покамест, кабатчик Джо, налей мне еще стакан!).Говорят, весной самки котиков плывут к холодной земле,Впереди их идут большие самцы и победно ревут во мгле,И как только первый сентябрьский свет дохнет из темных морей,Большие самцы уходят назад, и никто не найдет их путей.И снова чисты и снова пусты мели и устья рек,Да сполохи пляшут, из темноты светясь в бездомный снег.И дух морей, направляющий рыб по путям ледовитых глыб,Слышит жалобный крик полярной лисы да пурги протяжный всхлип.…Парусник «Зунд» взял норд-норд-ост, пройдя камчатский маяк,И в рубке его был звездный флаг, а над гротом был русский флаг.Он был похож на русский фрегат, и грозно скользил в туман,И грузные бревна к борту привязал, как пушки, его капитан.(О, как был хитер его капитан, но черт был хитрей его,Но черт, друзья, был хитрей его, умней и хитрей его!)

(Отсюда в моей памяти прекращается ровное течение баллады. В этом месте неизвестный автор английского текста рассказывает о Рюбен Пейне, старом океанском капитане, и о его судне «Зунд». Я припоминаю описание какого-то странного парусника — его мачты выкрашены в белый цвет, над гротом поднят русский военный флаг, к бортам привязаны черные бревна. «А в тумане бревна похожи на пушки! Бревна в тумане похожи на пушки. Знайте это, друзья!» Автор повторяет эти слова, жует их, наслаждается ими.

Плоско зарываясь носом в воду, парусник входит в широкий залив, защищенный остроконечной горой. Впереди открывается неправдоподобная перспектива далекой океанской гавани, с коническими курящимися горами, стадами китов у мыса. Так больше не рисуют чужие страны, но такими они были на гравюрах начала прошлого века.

Из воды торчат обточенные рифы и сглаженные волной каменные площадки, на которых с овечьим блеянием ползают матки котиков.

«Подождите, — говорит автор английской баллады, немного насмехаясь над своим положением пророка по обязанности, — попробуйте угадать, что будет дальше. Чем объяснить русский флаг, поднятый на „Зунде“? Для чего ему, белые мачты и бревна, торчащие с бортов (а бревна в тумане похожи на пушки — не забудьте это!)? Попробуем угадать, кого он встретит в заливе. Для этого мы, пока „Зунд“ огибает рифы, взберемся на вершину остроконечной горы и посмотрим вниз».

Возле котикового лежбища стоит другой парусник. На корме мы видим надпись «Штральзунд».

Матросы со «Штральзунда» ходят по берегу. Они бьют котиков тяжелыми дубинами, веселясь как убийцы. Автор с суровым и угрюмым мастерством описывает лежбище котиков. Их шерсть коричневая с проседью. У них длинные уши и сивые усы.

Я не видел битвы старых океанских парусников. Неисправимые аварии много лет назад вывели их из строя. Они были проданы разным речным компаниям — старьевщикам портов — и потом были отданы на слом и сгнили в глухих затонах. Они исчезли в морях так давно, что бойкие грузовые пароходы, сменившие их, успели превратиться в продырявленных, страдающих одышкой стариков с котлами, готовыми взорваться каждую минуту. Но места и моря, где шли корабли с просмоленными парусами и на фут наполненными водой трюмами, остались такими же, как во времена подвигов и обманов парусного флота.

Капитан «Штральзунда» стоит на спардеке в розовых, как заря, подтяжках. Его зовут Томас Холл. Я ясно представляю себе, как лицо его наливается кровью, он прыгает на коротких ногах, машет рукой: «Свистать всех наверх! В залив вошел русский фрегат». И эти слова, взятые из морского романа, не кажутся мне выдумкой. Так правдивы застланные туманом скалы, где всегда слышно кряканье топорков и гаг.

Матросы кидаются к лодкам, бросив шкуры убитых котиков на берегу, и «Штральзунд» подымает паруса.

Впереди мокрый туман. «Штральзунд» выскользнул из залива, ожидая залпа батарей фрегата.)

Пяти кабельтовых они не прошли, не слыша выстрелов вслед,Когда шкипер хлопнул по лбу рукой и свистнул себе в ответ.«Обман за обманом! — воскликнул он. — Да не будь я Томас Холл —Здесь у вора шкуры вор украл и вора вор провел.Куда девались мои глаза, когда я дал ход назад?И будь я повешен, если тот корабль был русский фрегат!Во имя всех шхун Ванкувера и всех твоих шлюпок, Мэйн! —Все это проделал не кто иной, как старый Рюбен Пейн.Он чинил и белил свой треклятый бот (пусть дьявол его возьмет!),Но я узнал декгауз его судна, и он от меня не уйдет».

(Здесь снова из памяти моей выпадает целая страница. Я неясно припоминаю, однако, ее смысл. Томас Холл отдал в рупор хриплое приказание, отрывистое как охотничий крик. «Штральзунд», приспустив паруса, медленно повернул обратно к заливу. Он продвигался, осторожно нащупывая воздух бугшпритом, как слепой матрос костылем. В английском тексте здесь стоит характерное, но вряд ли переводимое выражение: «Его доски дрожали, и каждый чувствовал себя не в продвижении вперед, а в опускании куда-то вниз». К сожалению, я не могу вспомнить потрясающую перебранку двух капитанов и описание начала битвы парусников в едком морском тумане.)

В ответ ему звонко щелкнул затвор, и залп раздался в упор,Холодный, длинный унесся крик, и снова щелкнул затвор,И резкий, рваный, щемящий треск начавшейся стрельбыТерялся в плотной туманной мгле, как разговор судьбы.И туман все полз, и в нем был скрыт весь мир со всех сторон,И каждый стрелял туда, где ему послышался крик или стон.И в молчании дня вперед-назад только ржавый скрипел штурвал.Да с ржавым скрипом каждый моряк зубами душу сжималИ слушал свист, несущий смерть, и видел близость конца,Стирая жестким рукавом холодный пот с лица.

(Еще одно замечание. Я не знаю, достаточно ли я точно передал описание этой великой битвы. Вот упущенная мной, кажется, подробность: «Туман удлиняет предметы, и матросы должны были видеть мачты и паруса огромными, как тени на вершинах гор».)

Как вдруг раздался сдавленный крик, словно кто-то воздух ловил.Это раненный насмерть Рюбен Пейн, как женщина в муке, вопил:«Том Холл, Том Холл, сумел твой глаз мишень в тумане взять.Так вот где был мой последний час. О, если бы мог я знать…Отлив пройдет Лаврентьев проход, но мне не вернуться с ним,Не увидеть седого руна волны, скользящей по галькам сырым,Не ложиться в дрейф рядом с тральщиком, не тянуть морской улов,Не следить в непогодную хмурь глазки веселых огней маяков,И горько мне. В этой хмурой стране для себя я конец нашел.Но придет и твой беспощадный суд — и вспомни меня, Том Холл».Другой усмехнулся, как жирный кот: «Ты это славно сказал.Ступай просить суда у моржей на скаты приморских скал.Пусть с миром ползет до адских ворот твоя душа, пират,Поверь, я утешу всех твоих вдов и выпью за свой возврат».

(Конец Томаса Холла рассказан неизвестным автором с той же черствой сентиментальностью и скаредной мелочностью в описаниях. Я не стану передавать их.