Женский день - Мария Метлицкая

Свитер остался у нее в шкафу. Навсегда. Лежал на верхней полке и назойливо напоминал о ее месте в его жизни.

Нет, было, конечно, хорошее – особенно летом. Жена с девочками уезжала на дачу. Он, как все мужики, ездил туда по выходным. А по будням оставался у нее, у Марины. Правда, ужинали они всегда в ресторане – вот тебе и «домашнее»… Нет, были цветы – тогда были! Были длинные летние ночи – душные, светлые, почти бессонные. Она привставала на локте и смотрела на него, спящего. И думала в те минуты, что отдала бы все на свете, если бы этот человек принадлежал только ей. Чтобы она не чувствовала себя воровкой, чтобы не боялась поднять глаза на людей.

Чтобы приезжали они на работу вместе, вместе выходили из машины, здоровались с коллегами. Смотрели в глаза окружающим – спокойно, без укоров совести и стеснения. Чтобы про них говорили: «Прекрасная пара!» Чтобы не шушукались вслед, не злословили. Не говорили: «Жену он не бросит. И что эта дура ждет? Никогда не дождется!»

При этом – вот чудеса! – однажды она услышала, что осуждают ее! Она спала с чужим мужем, она отрывала отца от детей! Она, а не он, была виновата. Злодейка – она. А он… Да что ж с него взять? Мужчина! Ему-то все можно! Пусть дети, жена. Он – неподсуден.

А ведь именно он был должен всем – и ей в том числе. Он всем врал, именно он. Жене, девчонкам, Марине. Впрочем, нет, это неправда – вот как раз ее он не обманывал. Никогда. Никогда ничего не обещал. А она и не просила – унизительно как-то. Как сказать мужчине такие страшные слова: уйди из семьи, оставь девочек. Подели квартиру! Алименты – по исполнительному листу.

Она не могла.

Не потому, что «сильно порядочная» – уж за свое счастье она бы билась. Насмерть, до крови. Просто гордыня не позволяла. Не гордость – гордыня.

Только однажды, где-то на пятом году их романа, она «попалась». Испугалась не беременности – вот не проблема! – испугалась его. Может, вообще не говорить? Сбегать в больницу, и через пару часов она дома. Он и не узнает. Не потому, что его пожалела – не хотелось услышать то, что она знала наверняка: нет, нельзя, никогда. Мы договаривались. На берегу. Я никогда тебя не обманывал и ничего тебе не обещал.

Слушать эту отрывистую, жесткую речь и видеть его стальные глаза… Она-то, как никто, знала, каким он бывает. Видеть, что она его напрягает. Вот этого она, почему-то, боялась больше всего. Дура, конечно, – ругала она себя. Еще какая дуреха. Аборт она сделала, вот только неудачно. С осложнениями. Кровотечение, повторная чистка. Валялась, как собака на подстилке. Никаких сил – ни физических, ни душевных.

Даже слез не было. Одна жалость к себе. И выла как собака – без слез. Подумала тогда: «А может, зря? Может, надо было бросить эту чертову Москву, это чертово Останкино и эту чертову съемную квартиру в далеком и ветреном Ясенево? Бросить и уехать к маме, в родной городок? Там родить ребеночка и просто жить! Трясти во дворе коляску, болтать с соседками, сплетничать. Смотреть бразильские сериалы, а наутро обсуждать это с товарками. Загонять нетрезвого мужа домой. Или так – родить для себя, мать-одиночка, и сейчас никого этим не удивишь…»

Мама бы помогала – еще как помогала! И была бы она как все. Ну, или почти как все. Сколько подружек ее бывших уже развелись и стали мамашами-одиночками! А что ей дала столица? Да ничего. Все это блеф. Москва, телевидение, деньги, шуба, хорошая стрижка и ухоженное лицо. А счастье где? Ау!

Да нет его, счастья! Ты ж умная девочка! Взрослая. Да и потом – дорогу свою мы выбираем сами. Вот и ответ. И вся, как говорится, любовь. Или это все-таки счастье? Ты же в столице! На телевидении! Ты умница и почти красавица. У тебя есть любимый. Прекраснейший из мужчин – умный, успешный. Он любит тебя. Или? Да нет, наверное, любит. Ну, как умеет. Умеет, конечно, не так, как бы тебе хотелось, но… У тебя есть машина. Достойная зарплата. Хорошая, пусть и съемная, квартира. Тебя уважают и кланяются тебе при встрече. На тебя все еще смотрят мужчины. Головы, конечно, не сворачивают, но…

Ты самостоятельна, ты почти на вершине. Разве мало? А где все те, кто жил с тобой по соседству? Вот именно, в заднице. В твоем родном Мухосранске. То же белье на веревках, тот же запах пыли и щей из распахнутых окон. Крики пьяных соседей. Хочешь так? Так возвращайся. В кассе всегда есть билеты. Пять часов, и ты там, на месте… А-а, не хочешь! Ну, и заткнись, моя милая! И скажи спасибо судьбе. Если не окончательная дура, конечно.

В больницу он не приехал. Приехал позже, домой. Она все валялась в кровати – бледная, страшная, патлатая. К его приходу не причепурилась – неохота. Так и открыла ему дверь. Точнее, открыл он сам, своим ключом. Посмотрел на нее, сел на край кровати и закрыл лицо руками. Так промолчали примерно с час. Потом она встала и пошла на кухню поставить чайник. Он выскочил в магазин – принес апельсинов, манго, дыню и соки. Почистил фрукты и положил на тарелку. Она ела, а он смотрел на нее и молчал. Потом поцеловал ее руку и хрипло сказал:

– Прости.

Она отвернулась к стене. Рыдания подступили к горлу.

Вот тогда, пару месяцев спустя, он помог ей с квартирой – выбил у «самого-самого». Там, наверху. Почти бесплатно – небольшая, смехотворная сумма была внесена тоже им – это называлось «по себестоимости» квадратного метра.

Квартира была, разумеется, счастьем. Пусть небольшая, однокомнатная. Зато кухня огромная, почти двенадцать метров. Комната с эркером. Окна на запад. Из окна виден закат – пятнадцатый этаж, чудо, а не вид! И район вполне себе, вполне – от Останкино близко, минут двадцать пять. Разве это время? При наших-то московских расстояниях?

С ремонтом тоже помог – отправил ее на море, а сам пригнал бригаду смуглых, золотозубых говорливых молдаван.

Когда спустя месяц она вернулась, уже доклеивали обои и укладывали напольную плитку. Мебель выбирали вместе, и снова платил он.

Ну? И вот при всем при этом обидеться? На судьбу и него?

Потом, правда, ходила к врачу. Известному-преизвестному. Светиле. Он печально сказал:

– Нет, моя дорогая. Увы! Боюсь, что этого уже не исправить.

И стал извиняться, будто это он был причиной ее несчастья.

Ладно, забыли. Тему закрыли. Точка.

Прошла пара лет. Он снова «двинул» ее. Да как! Теперь она была ведущей его нового «шедевра». Нового шоу, мгновенно обретшего популярность. Этой самой фигни, которая через десять минут продолжится по ящику. Она всегда тщательно, скрупулезно даже, пересматривала свои эфиры. Чтобы подметить ошибки – свои и оператора. Дать по башке гримерам – если что-то не так. Оценить работу стилиста – от прически до костюма. И тоже дать по башке – если опять же была недовольна.

Она подсчитывала свои морщины, корректировала движения рук и бровей.

И надо сказать, что это не проходило зря. В следующий раз она все исправляла. Она нравилась себе на экране – почти всегда нравилась. За редкими исключениями, да. Она была киногенична – камера ее любила. Да и стиль, выработанный с годами, долгим и сложным путем проб и ошибок, был только ее. Он был узнаваем. Маленькие фишки, подсказанные одной умной «телевизионной» теткой. Царствие ей небесное.

На экране она была моложе своих сорока двух. Определенно моложе. Тридцать три, не больше!

На ее передачу попасть было удачей – почти никто не отказывался. Почему? Ведь вопросы были почти банальны – ну, если прислушаться. Она старалась, конечно. И все же. Конечно, не Опра – ни-ни! Хотя именно Опра была ее кумиром. Опра, задающая самые неожиданные, трудные, внезапные вопросы. От которых люди терялись, плакали, кричали, возмущались и все же «сдавались» на ее суд.

Она, Марина, тоже кой-чему научилась. Спасибо, Опра Уинфри. Да харизма не та. Сама понимала. И еще – передача шла на федеральном канале, в отличное время – суббота, шестнадцать тридцать вечера. Все «поделали» свои домашние дела, отобедали, помыли посуду, повалялись на диванах и уже «присели» у телевизора. Потому что у Тобольчиной были всегда известные и интересные собеседники. Конечно, «с судьбой». И она, Марина, пыталась вытянуть из них то самое сокровенное, чем обычно делиться не принято. У нее получалось – в основном получалось. Вот и весь «секрет».

Были, конечно, и промахи. Были. Одна художница обиделась и подала на Марину в суд. Не на программу, а именно на ведущую. Она объявила, что Тобольчина была некорректна.

А дело-то было вот в чем – художница эта билась во все двери со своим благотворительным фондом. Что-то типа фонда милосердия, что ли. Помощь неимущим, больным, пожилым. А редакторы откопали, что это художница лет восемь назад сдала в дом престарелых свою родную свекровь.

Суд, понятно, она проиграла, а передача лишь набрала рейтинг. Были, конечно, еще недовольные. Да сколько! Но в суд не подавали – знали, что то, что «откапывают» редакторы, – чистая правда. Почему все-таки ходили к Тобольчиной? Все эти «герои», точнее, героини, хотели славы. Ну, нате вам! Подавитесь! Как же она этих всех… Презирала. И еще, потому что она показывала весь нелегкий путь становления героя. Потому что она, именно ОНА делала из человека героя. Потому что всегда оправдывала его. Оправдывала больше, чем обвиняла. Потому что говорила: все мы – люди. И все имеют право на ошибку. Она жалела их, объясняя их ошибки ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ. И они же устояли! Выдержали, пережили. И даже поднялись! С колен, со дна, из кошмара. И все они и вправду начинали чувствовать себя героинями. Глупые дуры! Амбициозные, заносчивые дуры! Считалось, что никакие к Тобольчиной не попадали. И потому, разумеется, что это – прайм-тайм.