Государство наций: Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина - Коллектив авторов

«То, что Европа принесла Востоку цивилизацию — ложь. Европейские империалисты никогда не допускали никакого прогресса или цивилизации в завоеванных ими странах Востока. То, что нам дала Европа, хорошо известно: разврат, безнравственность, азартные игры, пьянство. Публичные дома, совершенно несовместимые с религией и обычаями Востока, открыли в нашей стране европейские империалисты. Винные лавки, отравляющие жизнь и общество всему человечеству, открыли в нашей стране тоже европейские империалисты. Страшная болезнь — сифилис — тоже занесена на Восток завоевателями, европейскими империалистами. Короче говоря: по сей день европейские империалисты не дали Востоку ничего, кроме безнравственности и разорения… Остается только догадываться: совершили ли это европейские империалисты с умыслом или по неведению? Разумеется, с умыслом, намеренно. Они и не собирались цивилизовать нас, сеять знания среди нас и помогать нам двигаться вперед, скорее они хотели открывать бордели и питейные дома, тем самым разрушая нашу нравственность, наше здоровье, расшатывая нашу расу, разоряя нашу торговлю и ставя нас в зависимость от них»{473}.

Здесь Фитрат переворачивает обычные эссенциалистские стереотипы Востока, но его аргумент остается, разумеется, эссенциалистским. Фитрат говорит о «европейских империалистах», эксплуатирующих собственных крестьян: «“Голодные стервятники” Европы… послали своих невежественных и безграмотных рабочих и крестьян на Восток, а они, ничего не понимая, напали на рабочих и крестьян Востока»{474}. И он детально описывает экономическую сторону колониальной эксплуатации, но, кроме того, видит, что злоба Европы в отношении Востока движется исключительно врожденным культурным пороком. Объяснение перемен в судьбах Востока дается единственно в понятиях науки и морали. Как я доказываю в дальнейшем, это был единственный диагноз, который могла поставить ставшая радикальной и политизированной культурная элита, жившая в тот сумбурный период. Считалось, что несчастья, постигшие Восток, можно устранить просвещением и мудрым руководством — джадиды предлагали и то, и другое.

Поскольку Фитрат писал летом 1919 г., то ему казалось, что долгосрочное наступление европейского империализма близилось к кульминации: Османская империя, самое сильное мусульманское государство, символ чего-то гораздо большего, чем просто династия, пребывала в прострации (националистическое сопротивление во главе с Мустафой Кемалем еще не началось), и англичане, заняв огромные пространства в самом центре мусульманского мира, готовились основать Арабский халифат как марионеточный режим.

Решение проблемы Фитрат видел в союзе с единственной силой, с антиимериалистической Советской Россией. Если в октябре 1917 г. Фитрат выказывал не слишком большой восторг в связи с захватом власти в Петрограде большевиками, то в 1919 г. все изменилось, и он предлагал стратегический альянс между мусульманским миром и Советской Россией. «Правительство Советской России борется с европейскими империалистами. Его девиз “Победа или смерть”. Именно такое поведение и именно такое благородство требуется, чтобы объединить Восток»{475}. Фитрат отмечал, что «вождь Советской России товарищ Ленин, — великий человек, уже приступивший к пробуждению и объединению Востока», но что его попытки не увенчались успехом: «Чтобы объединить Восток, необходимо доверить населению Востока свои тайны и познакомить их с Советами. Чтобы обрести доверие населения Востока, необходимо не окрашивать Восток насильно в цвета коммунизма, а учесть позицию Востока и его интуицию»{476}. Русские коммунисты Туркестана уклонялись от перспективы налаживать неидеологический альянс с Востоком. В то же время, когда европейский и американский пролетариат не сумели оказать достойную поддержку Советам, последним не оставалось ничего иного, как вступить в альянс с Востоком{477}.

Такая оптимистическая оценка необходимости друг в друге объясняет то, почему в «Восточном вопросе» нет ни слова о русском империализме. Если весь гнев Фитрата излился на англичан, а французы удостоились саркастического упоминания, то о русском империализме говорится только одно: «Наше угнетение русским имперским правительством было не меньшим, чем угнетение Индии англичанами»{478}. Поразительно, что Фитрат даже не упоминает о насилии переселенцев, достигшем своего пика в 1919 г. Империализм для Фитрата связан с государственной политикой, и поэтому насилие переселенцев не в счет. Мало того, Фитрат возлагал надежды на режим в Москве, а не на русских коммунистов в Туркестане. Разницу между тем, за что выступала Москва, и тем, что делали Советы в Средней Азии, видели многие джадиды, стремившиеся бороться с последними с помощью первой.

Перелом в риторике джадидов к антиимпериализму был обусловлен несколькими причинами. Первая мировая война, когда Османская Турция сражалась против русских, с самого начала оказалась испытанием верности мусульманского населения Российской империи.

Русская бюрократия все время опасалась, что российские мусульмане станут пятой колонной для Османской империи. Будучи одной из старейших империй, Османская империя была единственным в мире независимым мусульманским государством, и ее поведение в предшествующее десятилетие снискало огромную симпатию мусульман Российской империи. Но в конце концов опасения бюрократии основывались на эссенциалистском представлении о мусульманах, почти никак не связанном с политическими реальностями. Российские мусульмане сохраняли верность все три года войны. Мусульманские отряды сражались на линии фронта, а остальное мусульманское население хранило спокойствие. В Средней Азии тайная полиция жила в постоянном страхе восстания местного населения под влиянием турецкой пропаганды, но восстали только казахские и киргизские кочевники; поводом к восстанию послужил декрет (1916), мобилизующий их на работу в тылу. Это восстание, антирусское и антивоенное, не имело практически никакого отношения к проискам Османской империи. Действительно, среднеазиатские джадиды выступали против восстания и сотрудничали с властями, спокойно проводя призыв на военную службу{479}.

Революция все изменила. По мере того, как военные действия в 1917 г. постепенно затихали, былые враги России стали казаться друзьями, а большевистская антикапиталистическая риторика, направленная на бывших союзников России, нашла отклик, несколько по иным причинам, у джадидов. К осени 1917 г. можно было открыто выражать симпатии Османской империи. Если империализм, был высшей формой капитализма, то Англия и Франция были поборниками империализма; наряду с мировым пролетариатом и всем колониальным миром Османская империя (а значит, и весь мусульманский мир) стала жертвой империализма. Когда большевики опубликовали тайные договоры, подписанные имперской Россией с Англией и Францией во время войны, причем почти все за счет Османской империи, то это затронуло джадидов до глубины души. Фитрат, знавший Османскую империю лучше прочих джадидов в Средней Азии, поскольку четыре года учился в Стамбуле, писал, что «теперь понятно, кто подлинные враги мусульманского, и особенно тюркского, мира»{480}.

Поражение Османской империи в 1918 г. продолжало разжигать чувства против Антанты (и, главным образом, против Англии), особенно, когда англичане предстали величайшими победителями на Ближнем Востоке. Европа стала синонимична империализму, а англичане — его злейшими преступниками.

Сочувствие к положению Османской империи было важнейшим, но едва ли единственным фактором в трансформации позиции джадидов. Революция превратила мысль джадидов в радикальную. До февраля 1917 г. джадиды работали в сомнительном общественном пространстве, дозволенном самодержавием, и соответственно, их цели были скромными. Более того, учитывая исторический возраст империи, имперский порядок казался «естественным». Наука была ключом к прогрессу и счастью, невежество несло смерть и угасание или, по крайней мере, завоевание и колонизацию. Русская революция поставила империю на колени, и многие смогли представить некий мир, в котором империя уже не была основополагающим фактом политический жизни. Поворот к антиимпериализму среди джадидов в 1917–1918 гг. был частью более масштабного перехода к более систематической критике современного мира.

То, что антиимпериализм был чем-то большим, чем суррогат пантюркских симпатий, становится ясно из популярности Индии и ее борьбы против англичан в качестве темы в сочинениях джадидов этого периода. В 1920 г. Фитрат написал две пьесы, действие которых разворачивалось в Индии и которые весьма успешно ставились в Туркестане. В «Настоящей любви» он писал о любви Зулейки к патриотически и революционно настроенному поэту Нуруддину, о любви, которую разрушает англофил Рахматулла, воспылавший страстью к Зулейке, как и ко многим девушкам до нее. В традициях джадидского театра, возникшего до революции, пьеса заканчивается резней, когда на тайное собрание индийского революционного комитета с участием Зулейки и Нуруддина, нападает полиция (подосланная Рахматуллой). Но связь между любовью, патриотизмом и революцией крепка. Настоящая любовь неразрывно связана с патриотизмом, а неспособность поддержать патриотическую революцию синонимична предательству. В «Индийских революционерах», где также изображается борьба индийских патриотов за независимость, Фитрат вновь вернулся к этим темам, но в более откровенно политической манере. Рахим Бахш — образованный юноша, влюбленный в Дильнавоз; в обоих живет любовь к родине. Когда полиция арестовала Дильнавоз, Рахиму Бахшу приходится преодолеть его былую раздвоенность и вступить в группу «революционеров»-подполыциков, скрывающихся в горах на афганской границе. Пьеса тоже заканчивается трагически, но любовь к родине вновь приравнивается к любви к женщине и защите ее чести. Антиимпериализм, патриотизм и революционная деятельность тесно связаны между собой.