Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

Князь Василий собирал не только оружие, но и старые грамоты, и прочие бумаги и пергамента, рукописные книги, трактовавшие о давнем и недавнем прошлом. Стремясь как-то охолодить Софью, он показал ей секретный наказ российским послам в Данию — его родственнику думному дьяку Ивану Патрикееву — потому и наказ этот оказался в его руках. Они сватали дочь царя Михаила Ирину датскому королевичу Вальдемару — сыну короля Христиана. В наказе говорилось: «Если спросят, есть ли с ними парсуна, то есть портрет, царевны, отвечать: «У наших великих государей российских того не бывает, чтоб персоны их государских дочерей для остерегания их государского здравия в чужие государства возить, да и на Москве очей государыни царевны, кроме самых ближних бояр, другие бояре и всяких чинов люди не видают».

— Поняла — не видают! — тряс перед ее лицом грамотою князь. — А ты! Простоволосая, с открытым ликом являешься всем — и боярам, и смердам, а паче всего стрельцам.

— Ну и что? — задорно блестя глазами, отвечала Софья. — И сестер своих в свет вывела и у них галанты завелись. Довольно нам, царевнам, взаперти сидеть! Разве ж мы не царские дочери?! Не все ж нам заморских принцев дожидаться. Не идут они к нам. Все им у нас чуждо. И веру менять; как тот датский королевич Вальдемар, не желают, да и с нашими обычаями тож не свыкаются. Что ж, навечно в девках сидеть? Без радости любительной, яко овцы в загоне. Нет, с этой стариною покончено. Я пример задала, а дале небось и по моей дорожке иные царевны пойдут.

Вышла на большую дорогу, ощутила вкус свободы и власти, власти! И уткнулась в тупик. Не для себя только. Для всех, кто был ей привержен. Тупик и для него, князя Василия. Выхода из него он не видел. Уперлись, и теперь надобно ждать, каково все обернется. Все в руках молодого Петра. За Ивана не спрячешься. Как показали последние события, и он, чуя силу брата, к Петру повернулся.

Князь ждал визита царевны, понимая, что она непременно явится за советом. И не обманулся. Явилась. И с дорога:

— Решилась я, князинька, ехать к Петрушке на поклон, как ты советовал давеча.

— Да не давеча я тебе советовал, а три года уж тому. А теперь поздно, государыня. Теперь он и говорить с тобою не захочет.

— Как это не захочет говорить? Разве ж я не во власти? Не сестра ему?

— Кончилась твоя власть, сколько ж можно тебе твердить. Поцарствовала противу закона и обычая, и довольно. Сколько веревочке ни виться, а конца не избыть. Разве что ежели ты ему прямо объявишь: слагаю-де власть к твоим ногам, а сама уйду в монастырь…

— Еще чего захотел! — с гневом оборвала его Софья. — В монастырь? Да я лучше удавлюсь.

— Ну и давись, — таково он тебе ответит. — Эх, вижу, что наученье мое прахом пошло. Ведь ежели бы ты еще год назад Петру повинилася да отказалась от правления, он бы тебе волю дал. И, как знать, может и соединилися мы с тобою в честном браке. А теперь что? Теперь он хозяин-барин…

— Не может того быть, — пробормотала царевна.

— Так оно, так. Можешь мне поверить. А ты увлеклася: почала примерять царские регалии — шапку алмазную со крестом да иные из большого наряда — венец, скипетр, державу… Не по рангу они тебе, шапка велика, а держава тяжела. Сказано: не в свои сани не садись. Вот и проиграли мы с тобою, вестимо проиграли. Ты все выбирала меж мною и Федькою. А теперь вот Петруша требует Федькиной головы.

— Не отдам! — снова вскинулась Софья. — Как можно отдать Федора: ведь он слуга верный и царям исправно послужил.

— Послужил да прослужил, — угрюмо произнес князь Василий. — Прослужился! Вспомни-ка: чел я тебе из книги итальянской Николая Макиавеля заповеди. Книга так называется — «Князь». Учит он науке государя, правителя. Помнишь ли?

— Много чего всякого ты мне читал, можно ль в голове удержать, — огрызнулась царевна.

— Так вот: правитель, трактует он, должен быть подобен лисе и льву, ибо лиса умеет обойти капканы и обвести охотника, а лев отпугнуть волков. Может, и львом ты успела побыть, а лисой, как тебя учил, отказалась. Болезнь, коли она запущена, излечить трудно; вот ты, госпожа моя, и запустила болезнь. И ноне она не излечится.

— Ты, князинька, каркаешь, точно ворон. Брошусь к Петрушке в ноги, он и замирится.

— Проста ты, государыня. Не замирится он ни за что, потому что видит: загнал нас в тупик, и нету нам выхода. Это ровно капкан какой: захлопнулся и нас придавил.

Он виноват: видел безысходность Софьиного правления, видел тупик — не отчетливо, как в тумане. Думал — обойдется, пронесет. А ведь не могло пронести. Софья, без сомнения, незаурядна, даже умна, но как большинство женщин не желает заглядывать вперед и думать о последствиях.

Да, меа кульпа — моя вина, продолжал размышлять он так, словно ее не было рядом. Видно, ждала, что умственному его взору нечто спасительное откроется. А ведь выхода и в самом деле не было. Она во все время их близости понимала, впрочем, что юный Петр — главное препятствие ее властолюбию. И что только не делала, чтобы его извести: и к колдуну прибегала, и заговоры всякие произносила, и поджигателей нанимала, дабы наследник царевич Петрушка в пламени сгорел. И вот теперь эта авантюра с Шакловитым…

Власть проникает в поры человека точно яд. Она пропитывает его всего. И тогда он пускается во все тяжкие, дабы во что бы то ни стало ее удержать. Даже тогда, когда видит безуспешность своих попыток.

Человек — игралище судьбы. Она то возносит его на вершину жизни, то с шумом обрушивает, вниз, в грязь, в болото. И он увязает там, тщетно пытаясь позвать на помощь. Его уже никто не слышит, он как бы перестал существовать. Кто услышит сейчас Федора Шакловитого, еще недавно бывшего на высоте власти? А никто и ни за что. Он еще ходит по Москве — живой покойник. И хоть царевна вцепилась в него, но вынуждена будет отдать его на заклание, как Тараруя. Игра проиграна, и за проигрыш надо платить. Платить своей головой.

Князь Василий невольно поежился. И царевна с робкой надеждой глянула на него. Куда девалась ее самовитость? Сейчас перед ним была просто слабая женщина, с надеждой взиравшая на него. Она ждала. И князь знал, что она хотела бы утешиться. А как? Думала, хоть призовет ее в мыльню, к любовным утехам, забывая на час-другой. Но внутренний холод пронизал князя. Он ничего не хотел и ничего не мог. Жалеть ее? Но она не из таких, которые нуждаются в жалости.

А Софья все чего-то ждала. И он позвонил в колоколец на деревянной ручке и заказал явившемуся точно бог из машины мажордому ядение и питие.

Вскоре услужающие проворно внесли и поставили на деревянный добела выскобленный стол блюда и серебряные чарки, равно и штоф с фряжским вином.

Софья смотрела на все отчужденно, мысль ее витала неведомо где, а спрашивать, о чем она думает, князь не решился: знал — горькие это мысли. И все о том же. О падении с вершины власти и желании хоть ненадолго отсрочить это падение.

Чарки были наполнены, и князь предложил тост:

— За здравие царя Ивана Алексеевича!

Софья поперхнулась.

— Не буду! Он меня жалел, толковал, что Петрушке-де выговорит за то, что он ж ему в грамоте столь нелестно обо мне отозвался, обиду кровную нанес сестре царевне. А сам ему передался и вошел с ним в согласие.

— Софьюшка, то он не своим умом, его либо царица, либо кто-то из ближних бояр надоумил.

— Верно, — подумав, согласилась она, — сам он только молитвы творить горазд. Да и царица его хороша. Предо мною пластается, а как удалюсь, Ивана научает противу меня. И родит-то она все девок. Ноне опять брюхата. И опять, небось, девку носит. От чужого семени не жди доброго племени.

Князь насторожился. Царевна как-то обмолвилась, что семя царя Ивана гнилое и ждать от него потомства не приходится. Она-де старается как-то этот изъян исправить. А когда князь удивился и спросил, как это она оживит Иваново семя, засмеялась в ответ и ничего не сказала. Подумавши, князь и сам догадался, что она имела в виду аманта, любовника, или, как меж ними принято говорить, — галанта.

Сейчас он спросил напрямки:

— Что же у нее — галант?

— А как же! — с вызовом произнесла Софья. — Это я ее надоумила обзавестись галантом. А то что ж: прошел год, другой, а она все не брюхатеет. Зазорный разговор пошел: царица-де неплодна. Я и посоветовала. Постращала ее поначалу: тебя, мол, могут постричь в монахини, раз ты неплодна и царю потомства не принесешь. Вот она и нашла.

— Не было бы огласки, — предостерег князь. — Ты не сказывала ль Федору о сем?

— Не, князинька, токмо тебе и ведь с твоего совету. Знаю про казнь прелюбодейке — в землю зароют. Да и брехать начнут из каждой подворотни. Царю стыд великий, позорище на всю Россию.

— А хоть бы Прасковья наследника принесла, — после молчания произнес князь, — напрасно ты надежду лелеяла, что он Петру дорогу сможет перейти. Полно, ему уже никто дороги не перейдет. Он государь законный, принятый Думою и всем земством. И никто ему уже не страшен.