Царь Иоанн Грозный - Лев Жданов

Так решили на общем совете Сильвестр с Макарием и с Адашевым, причем протопоп неизменно был оставлен в приятном убеждении, что все от него исходит.

На первый день, бурный и ветреный, было назначено у бояр поджог произвести, чтобы шире пламя разнесло.

Такой день именно выпал во вторник, 22 июня 1547 года. С полуночи еще ветер такой забушевал, что крыши срывались с домов… Людей опрокидывало, лошадей сбивало с ног…

И при этой-то буре, на рассвете на самом, загорелась, вспыхнула, как свеча, церковь деревянная, ветхий храм во имя Воздвиженья Честного Креста, что на Арбате. Восточный ветер от Кремля доносился сюда. Раздул он пламя в одно мгновение! Огненная река потекла, яркая, широкая, испепеляя жилища, храмы, сады, людей, вплоть до Семчинского сельца, где огненный поток с потоком Москвы-реки встретился и здесь был вынужден остановиться.

На рассвете загорелось, а часа через два – весь огромный этот клин городской представлял из себя один сплошной костер, одно страшное пожарище. К обедням стал стихать огонь за недостатком пищи.

Встревоженный в Кремле, царь со всеми боярами уж и барки велел снарядить, чтобы по Москве-реке, выйдя через ворота Тайницкие тамошние, поплыть в безопасное место куда-нибудь. Но остановился царский выезд, когда стих огонь на западной стороне города.

Со стен кремлевских хорошо видно было, как кое-где дома и церкви догорают, как островками, уцелевшие чудом, сады зеленеют или пустыри, травою одетые… Грустное зрелище.

Сжалось сердце у Ивана. В сотый раз он в душе обет себе дал: исправиться, не давать волю бесу злобы и ярости, который в груди у него сидит.

Но рок, видно, знал, как непрочны такие обещания у отрока, и присудил ему более тяжкое испытание. Ураган нежданно-негаданно с запада на восток повернул. Новые участки загорелись… Новая огненная река потекла навстречу догорающему первому пожарищу. И хлынуло пламя на гордый, высокий, недоступный для людей, но не для Бога Кремль.

С быстротою урагана катилась огненная река.

Успел все-таки Иван спешно сесть на суда с женою молодой и с братом слабоумным, Георгием, которого недавно только женил на княжне Иулиании Хованской… Сели и бояре все, дума ближняя, воеводы, какие на Москве были… Поплыли к Воробьевым горам, в Летний потешный дворец царский. Обширен он, всем места хватит!

А тут, едва отвалили суда, верх вспыхнул на Успенском соборе… Через Неглинку пламя на крыши царского двора перекинуло… Казенный двор запылал, Благовещенский собор загорелся. Сгорела дотла палата Оружейная с оружием древним дорогим, постельная палата с малой казной, двор митрополичий. По каменным церквам – сгорели иконостасы деревянные и все пожитки прихожан, все людское добро, которое по старому обычаю прятали в каменных, надежных от огня, храмах обитатели деревянных теремов и палат. Сгорели: Чудов и Вознесенский монастыри, древние обители в Кремле. В Вознесенском монастыре десять стариц-монахинь сгорело. В церковь вошли – не хотят выходить. А церковь дотла спалило. Один образ чудотворный успел отец протопоп спасти! В Успенском соборе уцелел, правда, весь древний иконостас и сосуды дорогие церковные, но укрывшийся там Макарий едва не задохся от дыму и пламени, проникавшего в стены храма. И вышел митрополит, как щит, как оборону, держа благоговейно в руках чудотворный образ Владимирской Божьей Матери, писанный еще митрополитом Петром. Отец протопоп успенский шел за святителем, неся церковные правила.

Укрылись они на городской стене, в тайнике, где во время нашествия врагов сокровища все церковные хранились.

Но и сюда дым набился. Стал терять сознание Макарий. В Кремль, где пламя бушует, выхода нет… И стали по веревке – со стены, прямо к реке Москве старца спускать… Да оборвался канат – перетерся, должно быть, на остром каменном выступе. И с большой высоты упал владыка. Сильно расшибся. Еле люди, внизу стоявшие, его в чувство привели. Отвезли старика в Новоспасский монастырь, подальше от напасти.

А напасть великая пришла!

В Китай-городе все лавки с товарами, богатые торговые ряды погорели… Все дворы смело, начиная с затейливых палат бояр Романовых. За Китай-городом большой посад по Неглинной, Занеглименье выпалило, с землей сровняло, и Рождественку теперешнюю до Николы в Драчах, до монастыря, снесло… По Мясницкой, где скот били, мясом торговали, вплоть до пригона конского, до Св. Флора горело. Пылала Покровка до церкви Св. Василия…

На двадцать верст кругом гудело и колыхалось страшное море огня, а в этом море, в пламенных, губительных волнах его, метались застигнутые врасплох люди, носились, выли, как безумные… Всего две тысячи человек. Да так и сгорели дотла…

Ураган ревел… Пламя разливалось, шипело, свистело, пожирая все на своем пути, и в общем грозном хаосе не было слышно безумных, диких воплей и криков этих несчастных, заживо сгоревших за чужие грехи, за злобу чужую…

Печальная ночь настала за этим страшным днем, напоминающим день последнего Суда Божьего. Тяжко было бедному люду… Не легче – и царю Ивану в опочивальне его.

После сильнейшего припадка обычной болезни, причем особенно сильно трепетало и билось могучее, юное тело царя, он заснул на часок, но скоро проснулся.

Зарево пожара доносилось и сюда, за много верст, и чудилось потрясенному Ивану, что он слышит треск горящего дерева, слышит безумный вой и хохот заживо сгорающих бедняков, тут же сходящих с ума… Ведь пока ехали суда по реке – что-то страшное раскидывалось перед воспаленными, полубезумными, застывшими глазами Ивана, из которых едкий дым, застилающий все вокруг, вызывал невольные слезы…

И теперь грозная картина так и реяла перед умственным взором царя…

– Страшно… Страшно, Алексей! – вдруг зашептал он неразлучному своему спутнику, Адашеву, спавшему тут же.

– Да, осударь. Это не то, что пожар града Рима! – грустно, с невольной, хотя и мягкой укоризной промолвил тот.

– Молчи! Каюсь! Мой грех! Молчи уж лучше…

И, не сомкнув глаз до утра, то рыдая и трепеща, то в молитве припадая перед божницей, проводил эту грустную ночь царь Иван.

Наутро, когда пришли вести о падении митрополита со стены и о чудесном спасении его, сейчас же собрался Иван с Адашевым к Макарию, в Новоспасский монастырь. Бояре все – следом за царем, желая повидать святителя, испросить благословения, совета его.

Полурасшибленный, телом страдающий, пастырь духом оказался несокрушим. Он же ободрял и утешал их всех, здоровых, нетронутых, но растерянных и подавленных душою.

Только и такое испытание всенародное не смирило распри боярской.

Стали они опять разбирать: кто тут виновен, кто прав?

И снова всплыли прежние обвинения, пятнадцать – двадцать дней тому назад высказанные против Глинских. Вслух и Шуйский-Скопин, и Григорий Захарьин со всеми другими, и сам духовник Ивана, Федор Бармин, заявили:

– От Глинских пожога пошла! Не мы одни – вся Москва то же толкует! Осударь, вели обыск навести!

Глинский Юрий сидит уж, молчит, бледный, запуганный…

– Да что еще бают! – возвысил голос Петр Шуйский. – Что дядевья твои, государь, вместе с бабкой-старухой и с лекарем-жидовином, с людьми ближними волхвовали! Вынимали они у кажненных людей сердца человеческие, в воду клали да той водою, ездя по Москве, кропили… Оттого Москва и выгорела. Безумная речь, што и говорить. А надо сыскать поклепщиков! Пусть свою правду докажут. Не то гляди: народ больно плох, ненадежен стал с перепугу да с разорения пожарного. Колодники из тюрем повыпущены… Злодеи-воры, разбойники всякие. Они и добрых людей на мятеж подобьют. Надо народу правду знать.

Слушает суеверный, как и все в его время, Иван, и холодный пот выступает на лбу крупными каплями.

Уж не правду ли толкуют бояре, хотя и враги они Глинским?

Первая правда то, что проведали люди про работу лекаря бабкиного, как он режет трупы и на мертвых преступниках живых людей лечить учится… А если не лечить, а губить? Кто знает? Хоть и не жидовин доктор, – как облаяли Згорджетти, – все же схизматик, католической он веры…

Вторая правда: сам Иван у него сердца в банках видал; в спирту, не в воде… а видал.

Толкует лекарь: все для ученья ему.

Зачем для ученья сердце мертвое?

Так, если две правды враги Глинских сказали – может, и в третьем не лгут? Завидно дядьям, что власть поотнялась у них, вот и жгут Москву?

И мучительно задумался Иван.

Молчит и Макарий. Понимает, что хотя бы и сознал вину Глинских царь, на поруганье их не выдаст… Да и не надо бы.

Но за Глинских вступиться – плохой расчет. Их дело потеряно. И всех своих друзей, старых и новых, Шуйских и Захарьиных, от себя он своей заступкой оттолкнет…

А на царя покамест плохая надежда. Вот если удастся последний ход, тогда…

И молчит Макарий, ждет, когда обратится к нему за советом царь.

– Отче господине! Как быть?! – дрожащим голосом заговорил наконец отрок. – Видишь муку мою… Как пред Истинным, открыто пред тобой сердце… Сознаю все окаянство свое… Но вине дядьев не верится. Как быть? Научи, отче господине! Такой час приспел, что на тебя да на Бога вся надежда моя!