Письма 1820-1835 годов - Николай Гоголь

Твой Гоголь.

М. П. ПОГОДИНУ

<1832> Июля 8. Подольск, 1-я станция от Москвы

Вот что называется выполнять свои обещания: я обещал к вам писать по крайней мере из Тулы, а пишу из Подольска. Я ехал в самый дождь и самою гадкою дорогою и приехал в Подольск и переночевал и теперь свидетель прелестного утра. Ехать бы только нужно, но препроклятое слово имеет обыкновение вырываться из уст смотрителей: нет лошадей. Видно, судьба моя ехать всегда в дурную погоду. Впрочем совестливый смотритель объявлял, что у него есть десяток своих лошадей, которых он, по доброте своей (его собственное выражение) готов дать за пятерные прогоны. Но я лучше решился сидеть за Ричардсоновой Кларисою в ожидании лошадей, потому что ежели на пути попадется мне еще десять таких благодетелей человеческого рода, то нечем будет доехать до пристанища. Впрочем присутствия духа у меня довольно: вот скоро уже 12 часов, а мне еще всё люли [всё кажется люли] и нипочем. Не знаю, так ли будет после 12-ти. Ну, обнимаю вас еще раз. Может быть, вы не выехали еще в деревню. Эх как весело иметь деревню в 50 верстах! Почему бы правительству не поручить какому-нибудь искусному инженеру укоротить путь, чтобы из 800 верст хотя 700 выбросить, и то бы было хорошо, всё-таки меньше. Но это мечты, которые я себе позволил по § Цензурного устава. Прощайте, мой бесценный Михаил Петрович, брат по душе! Жму вашу руку. Может быть [Может быть вписано. ], это пожатие дошло до вас прежде моего письма. Верно, вы чувствовали, что ваша рука кем-то была стиснута, хотя во сне: это жал ее ваш

Гоголь.

М. П. ПОГОДИНУ

<1832> Июля 20. Д. Васильевка

Наконец я дотащился до гнезда своего, бесценный мой Михал Петрович, проклиная бесконечную дорогу и до сих пор не опамятовавшись после проклятой езды. Верите ли, что теперь один вид проезжающего экипажа производит во мне дурноту. Что-то значит хилое здоровье! Приехавши в Полтаву (17 июля), я тотчас объездил докторов и удостоверился, что ни один цех [цех людей] не имеет меньше согласия и единодушия, как этот. У каждого свои мнения и иные из них так вздорны, что удивляешься, как и откуда залезли в глупые их головы, и каждый стоит за свою глупую систему до зарезу. Так что мне не остается иного средства, как просить вас прибегнуть к Дядьковскому и попросить у него первый рецепт. Уверьте его, что с величайшею признательностью буду благодарить его, сколько позволит мне мое состояние, и по гроб буду помнить его помощь. Теперешнее состояние моего здоровья совершенно таково, в каком он меня видел. Понос только прекратился, бывает даже запор; иногда мне кажется, будто чувствую небольшую боль в печенке и в спине, иногда болит голова, немного грудь. Вот все мои припадки. Дни начались здесь хорошие. Фруктов бездна, но я есть их боюсь (кстати, спросите о диэте). Остаток лета, кажется, будет чудо; но я, сам не знаю отчего, удивительно равнодушен ко всему. Всему этому, я думаю, причина болезненное мое состояние. Притом же приехал в имение совершенно расстроенное. Долгов множество невыплаченных. Пристают со всех сторон, а уплатить теперь совершенная невозможность. Я еще вас обременю просьбою. Если будете в городе, дайте знать книгопродавцам, авось-либо не купят 2-го издания Вечеров на хуторе. Много из здешних помещиков посылало в Москву и Петербург, нигде не могли достать ни одного экземпляра. Что это за глупый народ книгопродавцы! Неужели они не видят всеобщих требований? Отказываются от собственной прибыли! Я готов уступить за 3000 р. если не будут давать более. Ведь это им приходится менее, нежели по три рубли за экземпляр, а они будут продавать по 15 р. итого 12 р. барыша на книжке. Пусть они вдруг продадут только 200 экземпляров то вырученная сумма за эти экземпляры уже вдруг окупит издержки. Остальные 1000 экземпл. в течение года или двух, верно, разойдутся, особливо когда еще выйдет новое детище. Теперь я бы взял от них только 1500 р. потому что мне они очень нужны, а остальных я бы мог подождать месяца два или три.

Если бы я меньше вас узнал, я бы стал оговариваться, что мне совестно вас обременять беспрестанными просьбами и проч. и проч. Но я вас знаю и потому не говорю ничего. Я жажду только и дожидаюсь с нетерпением обнять вас лично. Знаете ли, что мне представляется (я большой в этом случае фантазер) будто вы вдруг неожиданно приезжаете ко мне в деревню. Я вас… и чем далее, тем невероятнее. Покаместь, я еще только отдыхаю. Впрочем родились у меня две крепкие мысли о нашей любимой науке, которыми вам когда-нибудь похвастаюсь. Прощайте, Михаил Петрович. Целую вас пятьдесят раз. Прощайте до следующей почты. Нарочный едет с этим письмом в Полтаву и, верно, застанет там ваше, которого я жду нетерпеливо.

Помните ли адрес? В Полтаву, оттуда в д. Васильевку.

И. И. ДМИТРИЕВУ

<Ок. 20 июля 1832 г. Васильевка.>

Милостивый государь Иван Иванович. Приехавши на место, я почел долгом писать к вам. Ваш ласковый прием и ваша доброта напечатлелись неизгладимо в моей памяти. Мне кажется, я вижу вас, нашего патриарха поэзии, в ту самую минуту, когда вы радушно протянули руку еще безызвестному и не доверяющему себе автору. С того времени мне показалось, что я подрос по крайней мере на вершок. Минувши заставу и оглянувшись на исчезающую Москву, я почувствовал грусть. Мысль, что всё прекрасное и радостное мгновенно, не оставляла меня до тех пор, пока не присоединилась к ней другая, что через три или четыре месяца я снова увижусь с вами. В дороге занимало меня одно только небо, которое, по мере приближения к югу, становилось синéе и синéе. Мне надоело серое, почти зеленое северное небо, так же как и те однообразно печальные сосны и ели, которые гнались за мною по пятам от Петербурга до Москвы. Теперь я живу в деревне, совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным. Мне кажется, что он копировал малороссийскую деревню: так краски его ярки и сходны с здешней природой. Чего бы, казалось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они рыскают с горя за зайцами. Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери; если бы одна только лишняя тысяча, оно бы в три года пришло в состояние приносить шестерной против нынешнего доход. Но деньги здесь совершенная редкость. Но я, думаю, уже наскучил вам статистикой здешнего края.

Так как вы были столько снисходительно добры, что изъявили желание знать об обстоятельствах того, который еще не видавши вас лично, питал к вам благоговейное уважение и привязался к вам всею душою, то скажу, что здоровье мое поправляется и, кажется, в лучшем состоянии, нежели в Москве. Совершенного же здоровья не надеюсь скоро дождаться. Позвольте, по крайней мере, пожелать вам, чтобы еще в продолжение нескольких лет вы не знали совершенно никаких болезней, чтобы горе не смело переступить через порог ваш. А я, упрашивая вас не переменять драгоценного вашего расположения ко мне, остаюсь с совершенным почтением и вечною признательностию вашего высокопревосходительства покорнейшим слугою

Николай Гоголь.

М. П. ПОГОДИНУ

<1832> Сентября 2. Д. Васильевка

Вашей доброте, верно, конца нет, бесценный Михал Петрович! В письме вашем столько готовностей на все пожертвования, что мне осталось удивляться только необыкновенному своему счастию. Благодарю Вас за Вас же. Сделайте милость, обо мне не беспокойтесь теперь. Через месяц я обниму вас в Москве, и тогда поговорим обстоятельнее обо всем. Так и решимся. Денег, покамест, мне не нужно. Здоровье мое, кажется, немного лучше, хотя я чувствую слегка боль в груди и тяжесть в желудке, может быть, оттого, что никак не могу здесь соблюсть диэты. Проклятая, как нарочно, в этот год, плодовитость Украйны соблазняет меня беспрестанно, и бедный мой желудок беспрерывно занимается варением то груш, то яблок. Пилюль Дядьк.<овского> боюсь принимать (которые давно уже я получил из аптеки), потому что в рецепте, как вы пишете, была ошибка.

Прощайте, бесценный Михаил Петрович, до следующего раза. Более не успеваю писать: человек, через которого отправляю письмо, сей час едет в Полтаву и не может дожидаться.

Вечно ваш Гоголь.

С нетерпением жажду обнять вас. Тянет в Москву.

ПЕТРУ П. КОСЯРОВСКОМУ

<1832> Сентября 9. Васильевка

Два дни было бы вам только подождать, и вы бы получили ваши лексиконы. Но вы так спешили расстаться с нами, как будто хотели убраться из чужой стороны. Лексиконы эти вы переплетите: французской особо, а русские две части соедините в один том так, как у меня. Доехали вы, верно, хорошо: погода как будто нарочно для вас, прелестная. У нас всё начало сентября было настоящее лето. В тени было 18 градусов теплоты. Я, как добрый пес, вылеживался на солнце. Душевно желаю вам поздороветь и поправиться в Одессе; а между тем советую вам, не оставлять вытираться хорошенько на ночь уксусом, особливо поясницу. Прощайте! обнимаю и целую вас несколько раз