Американская мечта - Норман Мейлер

Она не ответила. Я сделал еще глоток, подумывая о том, что пора уходить. Дело шло к полуночи, и скоро мне надо было быть у Барнея Келли, и моему дальнейшему пребыванию здесь уже не было никакого оправдания. Но она взглянула на меня и сказала:

– Мне плохо.

– Ты неважно выглядишь.

– Ладно, – сказала она, – ты зато выглядишь почти так же хорошо, как когда я встретила тебя на улице.

– Спасибо.

У нее был вид усталой певички из ночного клуба – не хуже и не лучше. Я оставил бутылку и посвятил следующие пять минут одеванию.

– Сдается мне, ты хорош для разовых пересыпов, – сказала Шерри, когда я был уже одет.

– При случае.

– И тебе сейчас хорошо, правда?

– В каком-то смысле мне хорошо, это верно. Я выиграл бой. Я ничего не могу с собой поделать. Я всегда хорошо себя чувствую, когда выигрываю бой.

И я едва не засмеялся оттого, что мне удалось произнести это с такой легкостью. Виски понемногу начало растворять тревогу, но она вернется, она наверняка вернется.

– Не забывай, у него был нож, а у меня голые руки.

– Это точно.

– Я хотел было отпустить его, но у него был нож. – Я услышал какую-то фальшь в своем голосе.

– Если бы вы схватились по-настоящему, он бы не стал пускать в ход нож.

– Правда?

– Он человек благородный.

– Ты уверена?

Она тихо заплакала. Я понял, в чем дело. Я запечатал прошлое в подвале, но стоило мне открыть дверь… на меня нахлынули воспоминания о том, как Дебора ждала ребенка. Я не имел права оплакивать Дебору. Я не имел права начать оплакивать Дебору, иначе я сошел бы с ума. В мире нет ничего более хрупкого, чем последнее прикосновение к контрольной кнопке.

– Мне жаль, что у вас с Шаго ничего не вышло, – сказал я Шерри.

Она молчала. После долгой паузы я добил свой второй стакан и приступил к третьему.

– Я хочу объяснить тебе кое-что, – сказала она.

Но в этом не было никакой необходимости. Я почувствовал, как мысль, зародившись в ней, перепорхнула в меня. Уж больно хорошо они выглядели вместе, – ей не нужно было ничего объяснять.

– Я знаю, о чем ты, – сказал я.

Редкостное состояние – чувствовать себя влюбленным, но еще редкостней

– знать, что за всю жизнь тебе не найти лучшего объекта для любви.

– Да, я знаю, – повторил я, – ты привыкла к мысли, что весь мир держится на твоих отношениях с Шаго.

– Конечно, это сумасшествие, но мне всегда казалось, что все в мире пойдет на лад, если у нас с Шаго дело сладится. – Она опять казалась очень несчастной. – Я знаю, Стив, нельзя так много думать, по крайней мере, о том, о чем думаю я. Потому что, в конце концов, я всегда прихожу к выводу, что подвела и ослабила Господа своим дурным поведением.

– А ты не веришь в то, что все, чему суждено случиться, известно наперед?

– Ох, нет. Иначе не объяснить, откуда в мире зло. Я верую в то, что Бог старается научиться чему-то на примере того зла, что происходит с нами. Иногда мне кажется, что он менее всеведущ, чем Сатана, потому что мы недостаточно хороши для того, чтобы к нему пробиться. И Дьяволу достается большая доля тех сокровенных посланий, которые мы, как нам кажется, адресуем на небеса.

– И когда тебя начали навещать подобные мысли?

– О, я обзавелась ими в городках вроде Хьюстона и Лас-Вегаса, почитывая книжицы и дожидаясь, пока вернется Барней Келли. А почему ты спрашиваешь об этом?

– Иногда я думаю точно так же.

Мы опять немного помолчали.

– Стивен, – сказала она наконец, – нам нельзя расставаться на этом. Я ведь уже не люблю Шаго.

– Не любишь?

– Шаго убил мой самый любимый его образ. Шаго убил саму идею. Иногда мне казалось, что я живу не с человеком, а с каким-то исчадием ада. И Дьявол вставил в это исчадие трубку и пропустил в него через нее все зло, всю ненависть мира. Помнишь, он говорил о песне «Всадник Свободы»?

– Да.

– Ну вот, он поехал на Юг и вступил там в какую-то организацию. И повел себя ничуть не лучше их, и его фотографию напечатали в газетах, и он просидел два дня в тюрьме. Ведь вот в чем штука – вся эта трепотня насчет ненасильственных действий прямо-таки начиняет этих парней насилием. И когда они вернулись в Нью-Йорк и устроили вечеринку, один из них, похоже, выскочил вперед и заявил Шаго, что тот просто охотится за газетной рекламой и не принимает интересы движения близко к сердцу, потому что он водится со мной. Ладно, они подрались, и их разняли. Но Шаго испугался, и его друзья видели это. И его крепко разобрало. Все вдруг стало плохо, и я хуже всех, и он, знаешь ли, утратил всякое достоинство. Я была верна ему на протяжении двух лет, но тут он повел себя так скверно, что я решила закрутить с Тони. Боюсь, что я сама бросилась ему на шею.

И я вновь осознал, почему женщины никогда не говорят правды о сексе. Слишком уж отвратительна эта правда.

– Тебе необходимо было рассказать мне об этом?

– Да, необходимо. Или рассказать тебе, или вернуться к моему психиатру.

Я подумал о Руте.

– Ладно рассказывай.

– Ну вот, мне показалось, что я влюблена в Тони. Мне захотелось в него влюбиться. И Шаго вломился к нам, как сегодня.

– Сюда?

– Нет. Ты единственный, кроме Шаго, кого я сюда привела. – Она раскурила сигарету. – Нет, Шаго застукал нас с Тони на другой квартире. У Шаго есть связи в Гарлеме, и Тони испугался этих связей, потому что дядюшка Гануччи обделывает там кое-какие свои делишки. И Тони смылся. Мерзкая история. Я чувствовала себя так, будто меня обосрали. Потому что Шаго опять немного расхрабрился, увидев, как струсил Тони, но храбрость его уже была не та. Последние два месяца он вел себя со мной так паршиво, что, когда вы с ним оказались на площадке, я подумала: «Спусти этого паршивого ниггера с лестницы».

– Понятно.

– Спусти этого паршивого ниггера с лестницы! Шаго был единственным мужчиной, при одном взгляде на которого у меня все внутри обваливалось. Не знаю, суждено ли мне когда-нибудь еще испытать такое. Я думаю, так бывает только с одним мужчиной.

– Да, – сказал я. Хватит ли у меня сил выслушать все откровения, которыми она меня одарит? – Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. У меня было нечто похожее с Деборой. Так или иначе, – добавил я туповато, – у нас есть кое-что иное.

– Да. У нас есть… О, милый, в каком мы дерьме.

– Слишком поздно, чтобы спасать мир.

– Стивен, я хочу стать настоящей дамой.

– Чашечку чаю с кексом?

– Нет, правда, самой настоящей дамой. Не того сорта, что заседают в комитетах или ездят за покупками. Настоящей дамой.

– Дамы обычно бывают хитрыми и расточительными.

– Да нет, настоящей дамой. Когда-нибудь ты увидишь, о чем я говорю. С тобой я становлюсь дамой. Я еще никогда так хорошо себя не чувствовала. Пока ты уходил в полицию, у меня было чувство, что ты обязательно вернешься ко мне, потому что вместе мы можем стать очень хорошими, И тут я увидела, как ты бьешь Шаго. Ты должен был избить его – я понимала это, и все-таки мне стало дурно.

«О, Господи, – подумал я, – вот они, связи с мафией».

– Это и было дурно, – сказал я, думая о Тони.

– Стив, не знаю, получится ли у нас с тобой теперь что-нибудь хорошее или мы просто будем живыми мертвецами. Но если так, то лучше умереть. – Она вновь походила на ребенка, к которому прикоснулся ангел. – Но хочется, чтобы все получилось.

Однако воспоминание о драке висело между нами. Мы говорили о том и о сем, это слегка походило на то, как если бы мы были супругами и по-супружески продолжали судачить, пока под поверхностью нашего брака, как труп погребенной заживо памяти, продолжала гнить какая-то пакость.

– Ах, милый, после драки кулаками не машут, – сказала она.

Да, любовь это гора, на которую взбираешься, имея здоровое сердце и здоровое дыхание: сердце храброе и дыхание чистое. Восхождение еще даже не началось, а я уже был готов повернуть назад. Все, что сулила нам любовь, было уже отчасти испоганено, и, подобно всяким любовникам, любовь которых уже испоганена, нас сейчас сильнее тянуло друг к другу. И вот она поцеловала меня, и сладость, расточаемая драгоценной лозой, была у нее во рту, но было уже и нечто иное, нечто большее: намек на горячку и хитрая стервозность, хитрая звериная стервозность, до которой ей предстояло дорастать еще годы, но уже настигавшая меня из грядущего и отчасти – из ее прошлого, – мы сейчас не очень нравились друг другу. Но очень друг друга желали.

Я допил свой стакан. Через минуту мне надо было уходить.

– С тобой ничего не случится? – спросил я.

– Нет.

– А Шаго не вздумает вернуться?

– По-моему, нет.

– Там, внизу, Шаго велел пожелать тебе удачи.

– Вот как? – Она, казалось, задумалась. – Что ж, если он воротится, значит, воротится.

– И ты его впустишь?

– Если воротится, придется впустить. Я не собираюсь прятаться от Шаго.

– Тогда я не уверен, что мне надо идти к Келли.

– Тебе надо, – сказала она, – иначе мы никогда не узнаем, что у него на уме. А я не хочу ломать над этим голову.