Россия молодая. Книга первая - Юрий Герман

— Тебя-то где искать? Коли алярм бьем, так и ты скачи, а то живо сгоню прочь…

5. Первый салют

Стали зачаливать конец со струга. Потные мужики бестолково кричали внизу, ругались. Петр стоял на самом носу, свесившись вниз, приказывал, что надо делать. Но здешние поморы не понимали, что говорил царь то по-голландски, то по-русски. Рябов вышел из своего укрытия, миновал бояр и князей, которые все еще неподвижно стояли на палубе под жаркими лучами солнца, поднялся по приступочкам и, слегка отодвинув царя в сторону, зычно, словно в говорную трубу, крикнул мужикам на струге:

— Ей, старатели! Меня слушай: я по-нашему, по-беломорскому сказывать стану, авось разберете. С кормы заходи все!

Мужики поняли, повели струг кругом, Рябов шел вдоль борта.

— Кидай теперь! — крикнул он, когда струг стукнулся о корму. — Да весельщиков покрепче сажай, махать некуда, грести надобно.

Иевлев с Ворониным и с Федькой Прянишниковым пытались ослабить концы, которыми яхта держалась у берега, но у них тоже ничего не выходило: здешние поморы все делали иначе, чем голландские учителя на Плещеевом озере.

Петр метался то туда, то сюда. Прянишников отдавил себе руку, визжал, Воронин беспомощно отругивался от царя:

— Тяни канат! Легко ли, когда зажало его!

Вновь появился Баженин, за ним шло несколько лохматых мужиков, нечесаных — видно, спали, несмотря на царев алярм. Один — повыше других ростом — подошел к Иевлеву, оттиснул его, сказал сонным голосом:

— Шел бы ты, господин, куда подалее!

Другие без особой ловкости, но и безо всякого усилия сволокли сходни. Мужик — босой, с головою, повязанной тряпицею, — соскочил на пристань, понатужился, выбил поленом палку, что продета была в конец, закричал:

— На струге! Поддергивай!

Яхта легко качнулась, между бортом и пристанью сделалась узкая полоса воды, потом полоса стала шире, погодя еще шире. Карлы закувыркались:

— Поплыли, потащилися, корабельщики, пото-о-онем!

Бояре, что были поплешивее, побородастее, закрестились. Рябов усмехнулся: послал бог мореходов, — наплачешься. И чего их парь за собою таскает, куда они ему надобны?

Потом вдруг рассердился: видывал в жизни всякую бестолочь, а такой не доводилось. Куда идут — неизвестно, чего спехом, по барабану, без православного обычая собрались, никто не знает, кто шхипер сему кораблю, — разве разберешь? И Митрия сдуру на берегу оставил…

А матросы кто? Мореход истинный Кочнев, так тот — помирает. Баженин полну яхту своих холопей приволок, какие на Вавчуге поморы, — одна смехота. Сподобил господь царя вести в море. И эти, словно козлы, стоят, бородами мотают, весь верх запрудили — ни пройти, ни повернуться. Каково же будет паруса вздевать да всякой снастью управлять, коли в море корабль выйдет? А коли море зачнет бить? Что ж, так и будут стоять бояре столбами поперек палубы? Смоет ко псам всех до единого, никто живой не возвернется домой.

Подошел Петр — потный, к влажному лбу прилипла темная прядь волос, спросил:

— Какова на ходу?

— Каков же ей ход, — с сердцем молвил Рябов. — Баловство одно, ваше величество. Курям на смех. И шхипер на ей ты, что ли, будешь?

Петр Алексеевич отвел мокрую прядь со лба, с подозрением взглянул:

— Ну, я.

— Коли ты, прикажи бояр да князей сверху убрать. Там внизу изба есть, с лавками, — чин по чину. Пускай сидят да бородами трясут. Неча им тут мотаться. А допреж всего сказывай, куды корабль вести. Вон тебя все опасаются спросить, ни едина душа не знает — куды собрались. На Соловки, что ль?

Петр круто повернулся, ушел, громко заорал на свитских. Те, испуганно косясь, один за другим пошли вниз. Наверху остались Лефорт с Ромодановским, Виниус, оба шута, которые расковыряли рогожный тюк с копченой рыбой и распихивали ее по карманам и за пазуху, да потешные с Иевлевым и Апраксиным. Сразу стало тише, глаже, спокойнее. Вавчугские плотники и столяры, назначенные нынче матросами, встали по местам, барабанщики с трубачом ходили вслед за великим шхипером — ждали, когда прикажет бить очередной алярм.

Яхта тащилась медленно, со скрипом.

Опять ударили барабаны. Царь взбежал по ступеням наверх, закричал, чтоб вздевали паруса. Какие — никто не знал, барабаны грохотали, трубач Фома побагровел, царь что-то кричал в говорную трубу. Апраксин сбегал к нему, потолковал, стал командовать сам. Вавчугские плотники, негромко переругиваясь с потешными, вздели кое-как паруса. Легкий ветер заполоскал в широких серых полотнищах.

Рябов повел корабль по Двине вниз.

Петр Алексеевич стоял близко, в двух шагах. Глаза его блестели радостным возбуждением, он хлопал Лефорта по спине, кричал:

— Вон оно! Что? Ты гляди, гляди, вишь?

Без конца командовал и не обращал большого внимания на то, что его никто не слушается, часто хватал короткую подзорную трубу, смотрел на компас в нахт-гойсе и всех тыкал, чтобы смотрели — куда идем, какой держим курс, да быстро ли, да каков ветер.

Лефорт улыбался, но взор его был пустым, тусклым.

Осип Андреевич тоже стоял здесь, чесал бороду, встревал в разговоры царя, показывал пальцем:

— Вон она, ваше величество, Курья, вишь, течет. Домок тута есть, женки — чистого атласа, да ласковые, да щекотухи, пфф!

И густо смеялся.

А царь не слушал, уже распоряжался любимым своим пушечным учением, сам волок пушку на канатах, командовал, как и куда палить, сколько набивать пороху, как работать прибойником. Теперь у всех потешных были в руках гандшпуги — для накату пушек, прибойники — для досылки ядер, пыжевники — таскать пыжи. Фитили уже тлели в поблескивающих на солнце пальниках, когда царь, в который уже раз, взбежал наверх. Размахивая говорною трубою и срывая голос, он закричал пушечной прислуге и всем обращенным к нему загоревшим юным веселым лицам:

— Слушай мою команду! Господин констапель, к стрельбе готовься! Бомбардиры и пушкари — по местам! Левый борт, фитили запалить! Левый борт! Забей заряд! Левый борт!

Потешные метались, таская пороховое зелье, рассыпая его, размахивая возле пороху тлеющими фитилями. Все вот-вот могло вспыхнуть, яхта бы взлетела на воздух, но бог миловал Петра Алексеевича, не наказывал за бестолочь, за неумение, за молодость. И не наказал даже тогда, когда из-за зеленого двинского мыска показался вдруг струг, а царь этого струга не заметил и приказал потешным: «Залп-огонь!» Потешные пихнули фитили к затравкам, две пушки из шести с грохотом выстрелили, ядра со свистом описали дугу и шлепнулись неподалеку от струга, подняв столбики пенной воды. Рябов дернул царя за локоть, но царь уже сам видел и струг и вздетый на нем штандарт архиепископа Важеского и Холмогорского, и то, как на струге забегали и стали махать хоругвией…

Но пушкари у своих пушек не видели струга, им было не до него, — порох в затравках не зажигался. Со злобным азартом они все пихали зажженные фитили, и наконец после многих усилий выстрелила еще одна — третья — пушка, а четвертая только фыркнула, из ствола ударил узкий язык пламени. Карлы легли на палубу, зажали головы, завыли. Петр топнул ногою, плюнул.

Со страшным грохотом, уже вовсе ни к чему, не то взорвалась, не то пальнула пятая пушка. Потешные повалились возле нее. Через кули, через бочки кинулся туда Апраксин, смотреть — поранены али до смерти убиты люди.

Возле шестой, бесстрашно копаясь в затравке гвоздем, стоял Иевлев, смотрел — горит там али так и не загорелось, и чего с ней делать, — может, заливать водою?

— Федор Матвеевич, — крикнул Петр, — убило кого? Лекаря покличь, он разберет!

Но никого не убило и не поранило, одному только малость обожгло шею да щеку. Фан дер Гульст, с опаскою поглядывая на дымящуюся пушку, у которой командовал Иевлев, налил на тряпицу бурого вонючего элексиру и стал лечить пушкаря. Ромодановский от пальбы позеленел, утирал пот жирною рукой, вздыхал. Бутурлин мелко переставлял ноги, обутые в красный сафьян, похаживал по палубе, с усмешкою поглядывал на царя.

Пришел бородатый, толстый думный дьяк Виниус, с укором сказал:

— Петр Алексеевич, от сей пальбы внизу у бояр подволока повалилась, щепьем закидало. Гоже ли?

— Гоже, гоже, — сердито отозвался царь, — небось, обтерпятся. Иди отсюдова, иди!

И крикнул вслед с веселой угрозой:

— То ли еще будет!

Захохотал, пошел вниз — встречать архиепископа Важеского и Холмогорского Афанасия: струг уже подплывал к борту.

Благословляя корабль и людей, Афанасий подал царю обычные дары — хлеб и рыбу, посмеиваясь, спросил:

— Ты чего, государь, ваше величество, пальбу по моему стругу учинил?

И пошел за царем наверх, к штурвалу — смотреть компас, любоваться на окрестные виды через подзорную трубу, наблюдать за пушечною потехою.