Девочки - Надежда Лухманова

— Да и деревья у тебя странные, — вставила другая, — круглые, серые, без стволов.

— А трава синяя. Или это вода? — спросила третья.

— Это… это… — Франк от злости не находила слов… — это вы все дуры, где тут лиса?! Где деревья?! Это ночь в грозу и комета, несущаяся по небу! — За ее спиной раздался дружный хохот. Подвернувшаяся Иванова вдруг выхватила из рук Франк мячик и побежала с ним по классу.

— Глядите, глядите, метеор летит, комета! — Франк погналась за Ивановой, но дорогу ей преградила высокая, неуклюжая, но чрезвычайно добрая и разумная Кадьян.

— Оставьте, Франк, — она всем говорила «вы», — пусть их тешатся, ведь мячик действительно не вышел, я его видела. Помогите-ка мне лучше написать поздравительное письмо, мне надо такое… особенное… чтобы красиво вышло.

— Сейчас, сейчас! — Франк в эту минуту перехватила руку нечаянно подвернувшейся Ивановой и отняла от нее мячик. Взглянув на свою комету, она вдруг сама разразилась веселым, звонким хохотом.

— Бульдожка, а ведь ты права, это совсем, совсем лисица… Кто хочет кругляш с горлом? Кто хочет?

— Я, я, я, я! — послышалось со всех сторон. Мячик полетел вверх, его кто-то подхватил и принялся разматывать шелк, не вдохновлявший новую искусницу.

Яйца девочки сами не красили, вообще всякая «пачкотня» была им строго запрещена, но они все-таки умудрялись достать чистых яиц, сваренных вкрутую, и Женя Терентьева, талантливо лепившая и рисовавшая, делала для своих друзей рельефные картинки. Рисунок из теста накладывался на яйцо, а затем разрисовывался красками.

В страстную субботу всем девочкам, имевшим родных, присылали из дома по целой корзине провизии. Тут всегда были кулич, пасха, яйца, фрукты, конфеты и т. д. Все делилось на группу, чтобы разговеться с друзьями, и из всего присланного делалась складчина.

Перед заутреней все снова просили друг у друга прощения, умиленные, кроткие, очень голодные, так как постились не в шутку, а по всем правилам. Все ждали с нетерпением благовеста к заутрени; праздничные платья, тонкие передники, пелерины и рукава, тщательно причесанные волосы придавали всем милый, нарядный вид. В пасхальную ночь старшим дозволялось не ложиться; вернувшись от вечернего чая, они сидели группами, расхаживали по коридору, и кто-нибудь беспрестанно бегал вниз по парадной лестнице и приносил известия о том, который час и пришел ли в церковь батюшка.

— Душки, ведь это наша последняя Пасха в институте, — сказала Пышка, подходя к группе, сидевшей у лампы на сдвинутых вокруг табуретах.

— Что-то Лосева поделывает? — вздохнула Вихорева, бывшая особенно дружна с нею.

— Кто последний писал ей? — спросила Екимова.

— Очередная Салопова.

— Салопова! Салопова! — закричали из кружка.

— Да она же не говорит, — отвечала за нее Иванова, — ведь она со страстного четверга ничего не ест и ни с кем не разговаривает.

— А знаете ли, медамочки, может, она и в самом деле святая!

— Ну да, святая! Отчего же она чудес не делает?

— Тс, тс, что вы какой грех говорите! Вот нашли разговор для страстной субботы.

— А у кого корзина для Грини?

— У Екимовой! — И десять голосов закричали сразу: — Екимова! Екимова! — другие бросились к ней, прося показать им корзину. А корзина была действительно чудом искусства: простая, лучинная, она была обтянута голубым и розовым коленкором; внутри лежала белая вышитая рубашечка, русская, с косым воротом, черные бархатные панталоны, расшитый шелками поясок, а затем пестрый, шелковый христосный мячик — «писанка» работы Терентьевой — и масса разных «штучек»; все это было сработано, пожертвовано «тетями», державшими свой обет, данный Лосевой. В первый день праздника все ждали своего приемного сына. Лосева, поддерживаемая всем классом письмами, советами, ласками, воспитывала своего брата и справлялась дома с хозяйством как настоящая мать семейства.

— А знаете ли что, медамочки? Ведь мы встречаем славную Пасху. Иванова, запиши-ка в свою хронологию нынешний год; в нем была большая междоусобная война, выигранная рыжим полководцем, и один мирный договор двух враждующих партий.

— Ты, Терентьева, верно, опять что-нибудь путаешь, я ничего подобного не знаю!

— Да ты подумай, Иванова, подумай!

— И думать не хочу, все это глупости! Да и нет никакой новой хронологии.

— Да ты это о чем? — пристали к Терентьевой другие.

— Я говорю о победе Франк над вами в истории с Метлой и о примирении нашего класса с Нот.

— А знаешь ли, Терентьева, — Франк задумчиво посмотрела на запертую дверь комнаты классной дамы, — я ужасно рада, что мы с ней примирились, доктор говорил нашим, которые были в лазарете, что она не долго проживет.

— Да что ты, Франк! — девочки приблизились к ней.

— Верно. Он говорит, что у нее чахотка и что только полное спокойствие даст ей небольшое облегчение, так и слава Богу, что теперь ее никто не дразнит и не изводит.

В это время дверь комнаты Нот открылась и она сама появилась в новом синем шелковом платье и белой кружевной наколке.

— Rengez vous, rengez vous, mesdemoiselles — à l'église! à l'église![108]

Первый удар колокола домашней институтской церкви послал эхо по всем коридорам и спальням. Девочки вскакивали с мест, взволнованные, но серьезные, спешно строились парами, и вскоре весь институт стоял в домовой церкви.

— Я особенно, особенно люблю вот эту минуту, — шептала Русалочка, прижимаясь к Франк, когда, обойдя весь средний коридор, «искавшие Христа» остановились на паперти перед церковными дверями, — я верю в чудо, и всякий раз, когда услышу «Христос воскресе», мне так страшно и так радостно, точно вот-вот между нами явится воскресший Христос.

Франк тихонько пожала холодные, дрожащие пальчики Русалочки. Когда хор грянул «Христос воскресе», они первые поцеловались, у впечатлительной, нервной Русалочки по щекам текли слезы.

— Ах, душка, ах, душка, — шептала она, — когда я подумаю, что скоро выпуск и я снова увижу свой Кавказ, я готова плакать и смеяться. Господи, как хорошо!

Из церкви старшие, уже не соблюдая пар, здороваясь с встречными, христосуясь, бежали в столовую, там ожидал их чай, казенный кулич, пасха и яйца; каждая знала, что там, в дортуаре, начнется настоящее разговенье вкусными домашними припасами, но тем не менее голод брал свое, все ели и находили все вкусным.

— М-r Минаев! Христос воскресе! — И Надя Франк, подкараулив инспектора на парадной лестнице, присела перед ним, подавая христосный мячик.

Инспектор, одетый по случаю первого дня праздника в вицмундир, с комическим недоумением держал в руках христосный мячик, не зная, что с ним делать.

— Это ваша работа? Вы такая рукодельница? Прелестно!

Франк молчала, краснела и снова приседала, не имея сил признаться, что она выменяла у Пышки этот мячик на два апельсина и кусок сладкого пирога.

XII

Черчение карт. — Последнее слово учителей. — Первые туалеты. — Публичный экзамен. — Обед выпускных

После Пасхи в старшем классе принялись чертить карты. Это было дело серьезное, и поручалось оно людям сведущим. Чтобы хорошо вычертить карту на черной классной доске, надо было обладать многими дополнительными знаниями, не имеющими ничего общего с географией. Каждую карту чертил «мастер» при помощи двух «подмастерьев». Тяжелую доску снимали с мольберта, клали на стулья и губками мыли теплой водой с мылом, затем, дав ей просохнуть, обливали ее сахарной водой, отчего она делалась блестящей. Затем «мастер» распределял географическую сетку и ставил градусы долготы и широты, а «подмастерья» толкли мел и разводили его молоком — получалось месиво, густое, как манная каша.

«Мастер» чертил тонким мелом контуры карты, «подмастерья» с помощью кисти обводили их, тщательно прорисовывая все извилины толстым слоем меловой каши; затем наносились реки и снова обводились, тонко у истока и толсто в устьях, причем в кашицу для рек подмешивалась берлинская лазурь, потом города, обозначаемые крупными красными лепешками. Горы чертились особенно бугристо, с рельефом. Карта получалась цветная, оригинальная и на первый взгляд красивая. Так приготовлялось пять частей света и отдельно Россия, с разделениями по губерниям; тут царствовала пестрота невообразимая, так как каждая губерния имела свою краску.

Целыми днями по всему институту гремели инструментами, репетировались пьесы для экзамена. По вечерам в учительской спевались хоры. Попов надрывался из-за декламации и требовал завываний на все лады. Лафос бегал по классу и шипел про себя: «Sacristi-pristi…»,[109] слушая, как девочки перевирали Расина и Корнеля. Зверев бранился больше прежнего.

— Ну чего вы как угорелая кошка мечетесь, — говорил он Екимовой, когда та бегала палочкой по карте, отыскивая «стольные» города.