Князья веры. Кн. 1. Патриарх всея Руси - Александр Ильич Антонов

— Правду-то как узнать? Кого там судить будем?

— Неподобный, неправедный суд грядёт. Во всём Нагих завиноватят. Им и страдать.

— Кто тебе напророчил, владыко?

— Сам я себе пророк.

— И к ведунам не хаживал? — с умыслом спросил Фёдор. Знал он, что Дионисий тоже не гнушался общаться с ведунами. Бродила в нём ещё языческая кровь. Уживалась вера в Бога и в Перуна. «Да и в ком не сожительствуют две веры, — заключил Фёдор, будущий патриарх всея Руси Филарет, — кто не верует в силы Господни да в силы земные, природные? Природа и род — не одно ли имя? Рождение младенца и обновление всего живого — это и от Вседержителя и от Веласа — Бога земли».

Фёдор был склонен к розмыслу, к наукам тянулся, в греческих землях рождённых, богословие познавал, дух свой пытался усмирять. И потому не стал смущать Дионисия зазорными вопросами.

Но Дионисий сам искал грань, на которой и удержаться хотелось, и пользу вынести себе. Он помнил, что нужно боярину Фёдору. Не так уж давно тот исповедовался Дионисию и выложил свою страсть к ведунье Катерине. Дионисий нашёл эту дикую девку-ведунью и не упускал её из виду. Да всё ждал, когда боярин вспомнит о ней. Не вспоминал. Гордость не позволяла. Да и как это с духовником о греховных помыслах речь вести. А намёк-то вот он: «И к ведунам не хаживал?» Выходило, и про Катерину спрашивал.

— Каюсь, боярин, хаживал к ведунам, и не без умысла. Иову худое кликал, но каяться в грехах не буду. Несытый Иов заслужил того, чтобы баальницы послали на него все напасти. Ан меня у ведунов не сие пекло. — И неожиданно весело, с задором спросил: — Да ты, боярин, желал бы ноне вольной птицей побыть?

— Смертно хочу! — И Фёдор прижал руку к груди.

— Каежда душа вольной птицей стремится побыть. Выпущу и я ноне птицу из клетки. Пусть жажду старости утолит. — И зашептал: — Едем, боярин, нынче в ночь на праздник души. Покажу тебе зрелище, имже лепоту открою плоти божественной. Обман от людей, а не от веры. Бог един!

— Владыко, с тобой готов на праздник и на костёр! — воскликнул загоревшийся Фёдор. Сколько раз он хаживал в ночь на Ивана Купалу. Страсти Дионисию ни в чём было не занимать: и каверзы чинил, и женщин любил, и Богу молился — всё делал, как на пожар летел. Немолод Дионисий, уже за пятьдесят, и сан высок, а неугомонен — словно парень.

— Коснеть, боярин, не будем! — И с этими словами Дионисий поспешил переодеваться. Да через несколько минут предстал перед Фёдором в одежде торгового человека с торжища, что на Швивой горке. Он увлёк боярина Фёдора на конюшню, сам взялся запрягать резвую ногайскую кобылу в лёгкий крытый возок на рессорах. Фёдор Романов помогал ему. Всё сделали быстро. И будто шалые, будто и впрямь на пожар спешили, умчались со двора.

Жена Фёдора, боярыня Ксения, только что младших детей спать уложила, свободно вздохнула и о муже подумала: «Где он там, сердешный, на службе царской усердствует!» И в трапезную ушла — за стряпухами присмотреть.

А Фёдор с Дионисием в эту пору уже выкатили за Смоленскую заставу и помчались по вечернему тракту. Лишь ветер свистел да трепыхался полог. Казалось, что возок вот-вот опрокинется.

— Да охолонись ты, Дионисий, придержи малость лошадь, а то враз запалим, — предупредил Фёдор.

Дионисий усмирил ногайку. А вскоре свернул на ухабистую дорогу, ведущую в село Успенское, и совсем тихо поехал. Въехали в сосновый бор. Из него наплывали волны прогретого за жаркий день воздуха, по обочинам у корней деревьев тут и там играли светлячки — глаза усопших детских душ.

Сосновый бор тянулся долго. Фёдор с наслаждением глубоко вдыхал терпкий смоляной дух. Но вот бор кончился, открылось поле, за ним — сонное село Успенское. Дионисий миновал его по дороге, ведущей к Москве-реке. А за селом накатилась на них, даже ночью прозрачная и светлая, берёзовая роща. Тянулась она версты две, а как выехали из неё, открылся приречный луг, а за ним, на опушке рощи — кострище, отблески которого падали на волшебные, будто воздушные тени.

Дионисий спрыгнул с возка, взял кобылицу под уздцы и осторожно пошёл вперёд. Фёдор шёл следом и тоже по-охотничьи. Вот и опушка рощи. Дионисий и Фёдор скрылись под её сводами. Дионисий привязал лошадь к дереву и повёл Фёдора поближе к костру. Зрелище раскрывалось. Фёдор затаился за деревом, замер, перед ним в каких-то двадцати саженях обнажённые девушки водили хоровод. Дионисий встал за спиной Фёдора, спросил:

— Не ждал, поди, такое узреть?

— И верно, не ждал. Пошто они, как в ночь на Ивана Купалу?

— Завтра у ильинских да успенских крестьян престольный праздник святых Константина и Елены. А девки в сию ночь испокон веку кострище тут жгут и хороводы водят. Господи, лепота-то какая!

— А подойти к ним можно?

— Нет. Да вельми скоро они разбегутся по роще искать милого-суженого. Тогда и выбирай любую, как судьбу.

— Где же их милые-суженые?

— Тут и есть, в роще. А больше в стрельцах парни из этих деревень ходят. Ладные да дюжие в них холопы царские...

Фёдор всё-таки отважился подобраться к девушкам поближе. И вот уже затаился за самой крайней берёзой, замер.

И вдруг ему показалось, что среди юных дев в хороводе у костра ходит Катерина. Пламя освещало её рыжие волосы, и они становились похожи на факел под ветром. И всё остальное Катерины — белое точёное тело, высокие груди, тонкий стан, длинные ноги — всё её. И невдомёк было Фёдору, что он никогда не видел Катерину вот так, обнажённой да ещё освещённой языками пламени, окружённой многими подругами, среди которых ей не было равных. У молодого боярина перехватило дух.

— Она! Она! — шептал Фёдор, чувствуя, как бьётся от волнения сердце, и готовый сорваться, подбежать к Катерине и увести её из хоровода. Но в сей миг к нему подобрался Дионисий и спросил:

— Ну что, узрел свою судьбу?

— Узрел, родимый. Отколь же тебе ведомо, что она будет здесь?!

— Сие не важно. А подарок от меня прими... ко дню ангела...

— Ублажил! Ой, ублажил, владыко! Век не забуду!

Девушки кружились неистово, но было похоже, что из последних сил. И вдруг, словно птицы от