Португальские письма - Габриэль-Жозеф Гийераг

crestite et miltiplicamini из книги Бытия[91] пришлись ему, видимо, больше всего по вкусу, ежели только он эту книгу читал, что далеко не бесспорно. В конце концов, он преуспел; я этим весьма доволен и ничуть не удивлен, ибо всегда надеялся, что его упорная настойчивость принесет свои плоды; по возможно ли, что мой покровитель, в котором не могли пробудить кичливость ни знатное имя, ни глубокое почитание, ни всеобщая любовь, возгордился, как вы мне пишете, по поводу события, довольно заурядного повсюду, особливо в Париже? Этот наследник вновь подарит герцога де Фуа двору, порядочным людям, армии и благовоспитанному обществу, подарив еще в свои молодые годы маркиза де Бофремона[92] другим, правда, менее почтенным кругам, но которые молодой сеньор посещал также довольно часто: таким образом, никто не будет в убытке. Надо признаться, что, ежели герцог пожелает обращаться со своим сыном с суровой отеческой строгостью, он, читая нравоучения, несмотря на присущую ему мудрость, вызовет мало почтительные для себя вопросы; что он сможет возразить, ежели его наследник, следуя дурным примерам отца, упрекнет его историей с мадемуазель де Буаарди[93], переодеваниями Монплезира[94], пустотою тщетных укоров графини де Флэ[95], напрасными наказаниями мадемуазель де Вьепон[96], его неприкрытым желанием иметь детей, не будучи женатым, его бурным увлечением женщинами, которые были неблагодарны только к нему, его обедом у Дюпона[97] в тот самый день[98], когда он впервые занял кресло пэра в парламенте, тем видом, с каким он выступал в защиту своего друга[99], совершенно пренебрегая правосудием, состоянием, в котором он находился, когда при свете свечи ломтик колбасы показался ему восходом солнца, его частыми грехопадениями, которые всегда следовали за благородными решениями, принимавшимися каждый раз во время болезни[100], а также многими другими событиями, о которых должное почтение к знатным родам повелевает мне умалчивать, но которые молва уже слишком разгласила и которые должны помешать г-ну герцогу сказать своему знатному сыну:

Disce puer virtutem ex me.[101]

Я без сожаления взираю на то, как угасает моя надежда на пенсию, тысячу раз обещанную мне, и на законную уплату некоторых сумм, которые я был рад ссудить моему покровителю, за отказом господ интендантов и господ казначеев его семьи, в ту пору, когда ставили превосходные трагедии г-на Расина, благодаря той небольшой помощи, которую я оказывал герцогу, не навлекая на себя ревности или зависти со стороны его прочих слуг. Он хитроумно ставил соломенный стул на сцену, откуда он мог почтительно восторгаться какой-нибудь дамою, мало привыкшею к учтивым позам и не желавшею ничего понимать ни в жестоких угрызениях Федры, ни в супружеской любви Андромахи, ни в преданной покорности Ифигении, ни в обманутой верности Монимы, ни в притворной нежности Аталиды[102]; г-н герцог, однако, неизменно полагал себя в тысячу раз несчастнее Ореста и в глубине души сравнивал себя со всеми любовниками, известными своею трагической судьбою и той жестокостью, которую проявляли к ним их дамы сердца. Если же у нас будет девочка[103], я-таки окажусь в том же неудобном положении, что и мнимая бабушка Папы, обещанного братом Люцием[104], и часть этого длинного рассуждения будет столь же бесполезна, как все эти монашеские чепчики.

Г-н Эссен[105] взял себе жену с острова[106]; жена его[107] хорошо сложена, добродетельна, из порядочной семьи; я этому очень рад. Я отлично понимаю, что на острове можно обзавестись всем, как в лавке старьевщика, где можно найти и новое платье. Ваш уважаемый брат весьма приятен и ведет размеренный образ жизни; ваша уважаемая сноха будет любить его, она терпеливо свыкнется с горькими истинами, преподносимыми ей мужем, и с его предложениями, которые он будет упорно отстаивать, хотя отстаивать их и невозможно; опа поймет на третий день после свадьбы, а может быть, и в первый, что ему надобно уступать в споре, иначе можно умереть от чахотки. Истина отрадна, нет ничего прекраснее истины, но какую истину, ежели только она не евангельская, надобно отстаивать, упрямо вгоняя жену в чахотку? Итак, дома ему будут уступать во всем, ни в чем перечить не будут, но это слепое потакание, к которому он мало привык, приведет его в отчаяние. Мне бы очень хотелось, чтобы он не ссорился с г-ном де Пюимореном[108], который, несомненно, является другом очень верным, очень пылким, очень полезным и очень приятным. Надобно признать, милостивая государыня, что дружба, подвергнутая длительному испытанию, — нечто весьма важное в нашей жизни. Мне кажется, когда расстаешься, приходится прибегать к защитительным речам; к речам же в собственную защиту относятся обычно с меньшим доверием, нежели к ошибкам, которые редко удается оправдать; ежели себя не обелить, публика, падкая на зрелища и на осуждения, чувствует, что ею пренебрегают и полагает виновным самого скромного наравне с тем, кто жалуется и неистовствует; в конце концов, чью бы сторону ни принять, всегда запутаешься, и тебя сурово осудят. Большие перемены вынуждают порою и мужчин и женщин полагать себя безумными или верить в то, что они ими были: кто может знать, сейчас ли ты безумец или ты им был раньше? Я нахожу, что весьма досадно, когда ты вынужден испытывать к себе презрение или ненависть: то, что я вам сейчас сказал, может быть, слишком вымученно; я и сам чувствую какую-то неясность, но пишу вам то, что в эту минуту приходит мне в голову: да разве можно рассматривать письмо как некое сочинение и прилагать к нему наставления Горация и Квинтилиана[109]? Я не могу писать вам, не упомянув о г-не де Барильоне[110], который, однако, не написал мне ни слова с той поры, как я нахожусь в Константинополе, хотя я не раз отправлял ему письма разными путями. Я отнюдь не мстителен и не перестаю его любить и уважать, питая к нему совершенно особые чувства, которые никогда не исчезнут; не подумайте, бога ради, что он казуист, жаждущий значительных перемен. Вы, должно быть, не так уж часто видитесь с г-жой де Куланж[111]; уверяю вас, что вы найдете в ней незаурядную долю ума, вкуса и дружеского расположения; я, естественно, питаю к ней должные чувства почтения, нежности и признательности; то, что вы мне сообщаете о недомогании г-на аббата да Марсильяка[112], глубоко меня опечаливает: ему-то не следовало бы страдать, он