Разумная жизнь - Мэри Уэсли

— Собаку звали Тонтон. — Она передвинула ноги, потому что среди травы рос чертополох. Она запомнила даже это.

Хьюберт возразил:

— А я спас ее, и она не утопилась. И она принадлежит мне как спасителю.

— Давай решай, чья ты. — „Кто это сказал? Они были немного пьяны и я, полагаю, тоже“.

Они атаковали ее с флангов в тот вечер, в тот летний вечер, голые, но не мраморные. И она ответила легким тоном, чтобы скрыть смятение чувств, что она не может, не будет решать, и они, чувствуя ее неловкость, сказали:

— Очень хорошо. Мы поделимся. Она слишком мала, чтобы решать, слишком мала, — поддразнивали они ласково, бесстрастно. Счастливая, она лежала между ними на берегу реки, а Космо целовал ее в губы и тыкался носом между бортами пиджака в ее грудь. Хьюберт целовал грубо, прижавшись к треугольнику волос, и бормотал:

— Мне надо это, — и ее ощущение счастья вытеснилось чем-то пугающим и малоприятным.

Потом Мэбс остановила все это, обняв Нигела.

— Вы здесь простудитесь, беспутные создания.

А Нигел объявил:

— Мы идем заниматься предбрачным блудом в постели. Нам не подходит этот простор и свежий воздух. Мэбс прощает мне мои короткие ноги.

Джойс бегала вокруг дерева вместе с Таши, отыскивая одежду.

— Не могу найти своих вещей. Ну прямо хуже, чем на январской распродаже. Давайте поскорее вернемся и поищем что-нибудь поесть. Я есть хочу. А, вот они, мои бедненькие, дорогие трусики.

И Мэбс снова засмеялась, крикнув через плечо, уходя:

— Если нужна охрана, Флора, мы можем остаться.

Переворачивая страницы журнала, Флора печально оглядывалась на прошлое. Она не занималась блудом. (Значение этого слова она узнала из своего Оксфордского энциклопедического словаря.) Такое действие — блудить — невозможно, поскольку Космо и Хьюберт были там оба. Они оделись, и по дороге к дому один из них сказал:

— А ты поняла, что собираются делать Мэбс и Нигел, нет?

Босая, слегка замерзшая, поддерживая юбку, чтоб она не намокла от травы, Флора сказала, что, конечно, знает.

— Нет, не знаешь. Ты все еще думаешь, что парень из Ветхого Завета, уронивший зерно на землю, был растяпа-садовник.

Они взвыли от хохота, они раскачивались, гикали и визжали.

Так что для Милли Лей не было никаких причин держаться так нелюбезно на следующее утро.

— Мистер Смарт готов тебя принять, — сообщила регистратор Флоре.

Она откинулась в кресле.

— Я больше к вам не приду, мистер Смарт.

— Кончаешь школу? Едешь к родителям в Индию? Ну-ка, открой, пожалуйста. Посмотрю, как дела. Ты, наверное, считаешь дни.

— Рр, — пророкотала Флора, сидя с открытым ртом.

— Ничего плохого не вижу. Не сомневаюсь, что скоро раздастся звон свадебных колоколов.

— Рр.

— Ну вот. Не забывай чистить как следует и обязательно круговыми движениями. Очень хорошо, споласкивай.

Флора сплюнула.

— Я буду скучать по вашим журналам.

— О?

— Там всякие новости, другие, чем в „Таймс“.

— Еще придешь почитать?

— Я смотрю одни фотографии.

— А.

Они пожали друг другу руки.

— До свидания, — сказали они, — до свидания.

— Займусь твоими детьми лет через десять. Так и бывает, знаешь ли.

— Боже упаси, — вырвалось у Флоры.

Она выбежала навстречу ветру. Прилив наступал на каменистый пляж, крутил гальку, швырял на дорожку для променада. Флора вдруг поняла, что ее нежелание ехать в Индию так же сильно, как эта мощь прилива. Она мало что узнала из журналов у дантиста. Там были свадебные фотографии Мэбс. На них — Ангус, Милли, Космо. Потом Космо среди выпускников на балу в Оксфорде с девушкой, Хьюберта не было. Свадьба Таши, похожие снимки, подружки невесты, и где-то на заднем плане — Космо, а на переднем Хьюберт с грозным видом. В „Филд“ — письмо Ангуса о поденке — бабочке-однодневке, — фотография Милли в фас с Бутси на поводке. Сообщение в „Таймс“ о рождении ребенка у Мэбс, он появился чуть ли не через восемь месяцев после свадьбы, и о сыне Таши, он родился через год после свадьбы. Джойс объявила о помолвке с каким-то венгром, а потом, через шесть месяцев — сообщение о расторжении. Как-то в „Скетч“ она увидела фотографию своего отца на охоте, в тропическом шлеме, с ружьем, возле убитого тигра. Такой вот привет из Коппермолта.

Разумнее всего было бы забыть Коппермолт. Флора не получила приглашения от Мэбс на свадьбу, и Милли не написала обещанного письма. Флора не особенно его и ждала, после того как Фелисити Грин, вдруг свернув с дороги, заехала к Ирене Тарасовой на Бошам-Плейс, чтобы заказать Флоре платье, за которое заплатит Милли.

Уворачиваясь от фонтанов брызг на набережной, Флора вспомнила первое впечатление от апартаментов Тарасовой в Лондоне. Не так уютно, как в битком набитой вещами тесной комнате в Динаре, но пахнет богатством. Ирена стала интересной, рассталась со своей застенчивостью, скучная атмосфера Российской империи куда-то исчезла, хрустального шара, триктрака, карт, Князя Игоря не было, вместо всего этого — фотография Ленара, заснявшего английскую графиню, приближенную к королеве.

Флора наотрез отказалась от платья.

Она с удовольствием вспомнила испуг Ирены, а раздражение Фелисити Грин — с ликованием. Фелисити так разозлилась, что высадила ее вместе с чемоданом на станции Ватерлоо и отправила дальше на поезде. Вскоре после этого была напечатана не слишком восторженная рецензия на роман Фелисити в „Таймс“. А не был ли главным уроком Коппермолта совет Нигела? Пока Флора ждала поезд, оставшись одна, без Фелисити, она купила свой первый номер „Таймс“.

После несколько холодной встречи с Иреной их отношения возобновились. Во время поездок в Лондон в каникулы девочкам разрешалось ходить в музеи; Флора вместо этого забегала к Ирене, узнать пикантные новости, которые могли обронить Мэбс и Таши, приходя на примерки, о Хьюберте и Космо. Поскольку Долли, в девичестве Шовхавпенс, тоже шила у Тарасовой, она могла сообщить что-то о Феликсе. Флора вовсе не обмирала от счастья, нанося эти визиты Тарасовой, лучше всего было бы забыть Коппермолт — его обитатели ее забыли, иногда, случайно приходили открытки, но их не стоило воспринимать как память.

Несколько месяцев спустя пришли открытки из Венеции и Кицбюля от Мэбс и Таши, они проводили там свои медовые месяцы. Случайная открытка Джойс из Нью-Йорка. Открытка из Парижа, подписанная: „С любовью Хьюберт и Космо“. „Мы помним, что ты хотела узнать адрес Тарасова, вот он“. Несколько месяцев спустя друг за другом пришли карточки из Афин, Рима, Будапешта, Берлина, Стамбула, и все подписанные „Космо и Хьюберт“ или „Хьюберт и Космо с любовью“. Любовь через почтовую открытку с картинкой — так же недостойна, как и неумение скрывать свои чувства. В отпуске люди пишут открытки обычно в ожидании официанта, который принесет кофе. Она помнит, что итальянская гувернантка делала именно так. Флора посылала в ответ свои открытки с видом пирса или долины за городом, и они ничего не значили. Ей бы хотелось послать открытки с каким-нибудь намеком (такие она видела летом), полные двусмысленностей, но учительница заметила бы, что она покупает, и отняла бы как неприличные.

Теперь над ней грозно и неизбежно нависла Индия, мать прислала Ирене список платьев, которые Флора должна привезти с собой: три вечерних, три дневных, одно для вечеров в саду и два для тенниса. Она выбрала цвета, предусмотрев, чтобы все они были разные и такого фасона, который легко скопировать местным индийским дешевым портнихам. Флору никто не спрашивал, чего она сама хочет. Она подняла камешек и швырнула его в море.

— Ненавижу свою мать! — закричала она ветру и вспомнила Таши в первый день в Коппермолте, пожелавшую, чтобы с ее матерью случилось что-нибудь ужасное.

Ирена на примерке, что-то подкалывая и затягивая, удивлялась: размеры Флоры и Виты совершенно совпадали.

— Стой спокойно, Флора, подтянись. Твоя осанка не так хороша, как у твоей матери. Ты сутулишься.

Флора хмыкнула.

— Осанка, — сказала она презрительно. — Да она эти платья оставит себе, а я в два счета получу копии.

— Да ты что! — воскликнула Ирена, когда до нее дошло. — Что ты выдумываешь?

Флора хмыкнула.

— Я знаю, что так и будет.

— Да, я шила точно такое же платье Мэбс. Она снова про тебя спрашивала. Повернись и стой спокойно. Я хочу заколоть подол.

Флору не обманешь. Мэбс известен ее адрес. „Что ж, с глаз долой, из сердца вон“, — подумала про себя Флора, не уклоняясь от этой неприятной мысли, сравнивая ее с той любовью и добротой, которую узнала в Коппермолте.

Держась за холодный поручень на набережной, стоя над мрачным, отвратительным морем, она от всей души желала, чтобы никогда не видела Коппермолт, не влюблялась в Феликса, Космо и Хьюберта. Если бы не было этого периода жизни, она бы спокойно смотрела на поездку в Индию, на встречу с родителями, подчинилась бы их образу жизни, но, поскольку это было, Флора чувствовала себя потерянной, чужой, злой. Вцепившись в железный поручень, она кричала ветру: