Трое из навигацкой школы - Нина Соротокина

— Передай своей барыне… — начал Никита, собираясь цитировать похищенную у Катулла фразу, и умолк, с внезапной жалостью заметив, что мужик кривой — левый глаз его был мутен от бельма и слезился: — Болит глаз-то?

— А то как же? — отозвался мужик, несколько опешив.

— Камердинер мой лечит глазные хвори. — И Никита неожиданно для себя подробно объяснил, как найти Колокольников переулок. Мужик засуетился, прикрикнул на собаку и побежал вперед.

— Опосля приходите, — прошептал он доверительно, распахнув перед Никитой калитку. — Денечка через два. Раньше они не утихнут. Сегодня с утра не в духах и сильно гневаются.

— А чего бы им гневаться? — зло усмехнулся Никита. — Какого рожна им надо?

Мужик вскинул на Никиту ясный правый глаз и, ничего не сказав более, поклонился в пояс.

Понедельник Гаврила начинал обычно с того, что «подводил черту» — запирался в своей комнате и считал деньги. Никита знал, что общение Гаврилы с черной тетрадью не предвещает ничего хорошего, особенно теперь, когда родительские деньги давно потрачены. В прошлый понедельник Гаврила получил срочный заказ на лампадное масло и употребил свое рвение на варево «компонентов», ему было не до хозяйственных расчетов. Теперь Никита ожидал получить двойную порцию вздохов, попреков за роскошь, за расточительство, за неумеренную доброту ко всякой рвани…

— Гаврила! Завтракать пора! — кричал Никита уже в десятый раз, но в комнате камердинера было тихо.

Наконец Гаврила появился с понуро опущенной головой и горестным выражением лица. «Денежная печаль», как называл Никита излишнюю бережливость, если не сказать жадность, своего камердинера, овладела Гаврилой полностью.

Накрывая на стол и подавая кушанья, он весьма выразительно вздыхал, но молчал, и Никита уже надеялся, что успеет уйти из дому до того, как Гаврила облачит в слова свое негодование.

— Собери папку и положи в сумку бутылку вина! — крикнул он беспечно после завтрака. И тут началось…

— Картона чистого нету.

— Почему же ты не купил?

— Деньги, батюшка, на исходе. Тут не барскую блажь тешить, не картинки рисовать, а живот беречь. Вы на эти свои художества угля извели — всю зиму отапливаться можно.

— Гаврила, ты сошел с ума, — сказал Никита спокойно.

— А как тут оставаться нормальным? Настоящие-то живописцы пишут картину долго-старательно. Иконописец одно клеймо неделю рисует, а вы тяп-ляп — изрисовали сто листов. Если уж вам такая быстрота требуется, нарисовал на одной стороне — переверни на другую. Что ж чистой бумаге пропадать?

— Гаврила, тебя сожгут! За жадность. Тебе «подведут черту». Ты будешь корчиться в огне, а я не протяну тебе руку помощи. Ты темный человек. А еще алхимик! Еще Эскулап. Знаешь, что говорили древние? Aes omnibus commun is! «Искусство — общее достояние!» А ты экономишь на угле.

— Тому рубль, другому рубль, — кричал в полном упоении Гаврила. — Что ж ваши друзья-товарищи не несут деньги? Растащили дом по нитке. Харчились всю зиму, а теперь носа не кажут. Идите в школу, требуйте долги!

— Какие долги? Студенты разъехались по домам.

— Вчера, в Охотных рядах встретил этого, как его… Маликова. Рожа голодная, так по пирогам глазами и шарит. Я ему говорю, когда, мол, долг вернешь, убийца? А он оскалится: «А ты кто таков?»

Продолжение рассказа Никита уже не слышал. Он схватил вчерашние неоконченные картоны и бросился вниз по лестнице, прыгая через две ступени.

Может, и впрямь сходить в школу? Может, есть сведения об Алешке? Да и следует узнать, не хватились ли пропажи двух паспортов.

Сухарева башня встретила Никиту непривычной тишиной. Славное время — отпуска! Пылятся на полках навигацкие словари, лоции и карты, отдыхают натруженные глотки педагогов, сохнут без употребления розги, сваленные в углу «крюйт-камеры».

Но не все студенты разъехались по домам. Кого задержали за провинность, кого забыли родители и не выслали денег на дорогу, а некоторым было просто некуда ехать. Оставшихся в Москве школяров, чтобы не шатались без дела, сторож Василий Шорохов приспособил чинить поломанный школьный реквизит.

Столярная мастерская расположилась во дворе в тени тополей. Колченогие столы, разломанные лавки и стулья были свалены в гигантскую кучу, словно не для починки, а для невиданного аутодафе скорбных останков навигацкой школы. Между деревьев были натянуты в два яруса веревки, и развешенные на них для просушки карты напоминали паруса допотопного корабля. Над этой странной мастерской гордо реял прикрепленный к бузине морской вымпел. Шорохов собственноручно подновлял его красками и штопкой.

Когда Никита пришел на школьный двор, Шорохов, сидя на корточках, варил на костре клей.

— Здравствуй, Василий. Скажи, Котов появился?

— Котова вашего мыши с кашей съели, — ответил Шорохов, не оборачиваясь.

— А Фома Лукич где?

— Придет сейчас, обождите.

Шорохов поднялся, вытащил из кучи поломанной мебели кресло и поставил его перед Никитой, не то предлагая сесть, не то приглашая заняться починкой.

— Какова пробоина, а? — задумчиво сказал он, стараясь запихнуть под гнилую обшивку сиденья торчащие во все стороны пружины. А, черт с ним! — И сторож, схватив кресло за ножку, с размаху бросил его в общую кучу. К ногам Никиты из недр хлама выкатился помятый глобус.

— Черт с ним! — весело повторил Никита и ударил по глобусу ногой. — Василий, дай-ка я твой портрет нарисую.

— Не велика персона. А рисовать, как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам.

— Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну, пожалуйста. «Хороша фигура, — думал Никита, быстро водя углем по бумаге. — Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фокмачту…»

Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной.

— Как поживаете, батюшка князь? — писарь непритворно был рад видеть Никиту.

— Благодарствую. Поговорить надо, Фома Лукич.

— Пойдемте ко мне.

В библиотеке было прохладно и тихо, как в церкви. Одинокая оса билась в стекло. Никита привычно пробежал глазами по золоченым корешкам книг, и тоска сжала его сердце: «А ведь я сюда не вернусь, — подумал он. — Уеду и не вернусь».

— Какие новости, Фома Лукич? Был ли где пожар?

— Как не быть? Каждый день горит.

— А ловят ли разбойников?

— Как не ловить? На святой Руси да не бывать разбойникам! — Писарь нагнулся к уху Никиты, и, прикрыв ладонью рот, прошептал скороговоркой: — От Котова письмо пришло.