СтремгLOVE - Егор Кастинг

– Когда я думаю про такие вещи, мне иногда кажется: я понимаю, что такое вечность. Вот сейчас попробую объяснить. Вечность – это когда нет нехватки времени. Когда ресурса полно, он валяется кругом, его не жалко, и можно легко потратить сто лет на одного-единственного человека. Взять и для одного какого-нибудь Васи или Коли соорудить целую страну или даже Вселенную. Рассмотреть покадрово (при слове «кадр» она слегка встрепенулась) всю его прожитую жизнь и после ее с ним разбирать всю. «Вот смотри, Вася! Посадил ты дерево – и такой дал всем пример, что обширные пространства люди засадили садами. Подал нищему три рубля – а вслед за тобой и еще сто миллионов человек дали убогим по десятке... О скоко. Украл на заводе отвертку – и по твоему примеру другие люди всю страну разворовали. Откосил от армии лично ты – и вообще некому в ней стало служить, и вот уже бандиты захватили роддом на юге твоей бедной брошенной страны...» Вася в ответ будет говорить, что он такой не один, что от него одного ничего не зависит, что его дело маленькое... Может, он прав. А вдруг – нет? А что, если каждый наш мелкий поступок ложится на некие весы, где взвешивается судьба, к примеру, целой страны? И решает всю ее судьбу? А люди в это время бегут вкладывать деньги в какую-то жульническую контору... Страшно даже представить себе такое. А как оно на самом деле – неизвестно. Вот так живи и бойся...

– А я и не боюсь. Говорят же, что один раз помирать. А?

– Дура, ну ты дура, – пробормотал он негромко. Они ведь договаривались не вспоминать вслух про ее надвигающуюся поездку.

Она улыбнулась грустно, а сказать ничего не сказала. Но все-таки приятно, когда обзывают дурой таким ласковым, прочувствованным голосом. В этом есть такая особая, даже как бы неприличная интимность.

Которую они парой минут позже воплотили в жизнь.

Но после они таки вернулись к тому, с чего начали. К разговорам про вечное. Ну, жизнь, любовь, все такие молодые и красивые, а потом бац – и смерть, и черные ленты, гранит и тление. Такой контраст, он завлекает, притягивает.

– Я думаю, что там, в аду – чувство вечного похмелья. Вот вам, пожалуйте, и страдание. Как подумаешь, прям дурно. Заранее. Похоже на правду?

– А чё, красиво. И главное – доходчиво. Дойти, значит, до каждого. А вот я читал где-то, что в аду – так там постоянное чувство потери. Это про одного таможенного офицера книжка, он был, типа, двоеженец и, как католик, сильно волновался по этому поводу. И вот он там с товарищами выпивает, и они его спрашивают про ад. Они стремались, наверно, не зря, там же взятки, на таможне, к тому ж это все в Африке происходило. Конечно, они на себя все примеряли. Так им тот офицер объяснял. Тоже доходчиво.

– Ага. А с женами что у него, так и жил с двумя?

– В том-то и дело, что нет. Он такого себе не мог позволить, по его понятиям.

– Так что ж он сделал?

– Там все кончилось самоубийством. Честно поступил.

– Он же католик.

– Ну так вот он на себя и взял грех. А бабы его чтоб не страдали. Ни одной не обидно, что ее предпочли какой-то проститутке.

– А они были обе проститутки? Ничего, забавно, кстати.

– Нет, насколько я помню, ни одна не была. Теперь, после всего, про эту всю болтовню насчет ада и, главное, самоубийства думалось с особенным трепетом каким-то. Думалось, думалось, а потом ему приснился сон. Так бывает, что-то чем-то навевается, вот и навеяло. И вот он видит Зину, но какую-то помоложе, и не такую, пардон, обжитую и потасканную, и на лице ни малейших следов злоупотребления алкоголем. Она прогуливалась там среди природы... Природа была богатая, яркая, не та бледная, к какой мы привыкли... Иная. По диким экзотическим зверям, которые двигались вдалеке, он догадался, что ему показывают далекий дикий африканский юг. Зина прохаживается там с симпатичной дамой, которая ее называет дочкой, при том что они почти одного возраста. Они дружат, но это таки ее мать, просто там она в давнем своем каком-то, в лучшем виде. И еще там есть некий молодой парень, тощий, длинный, в белой рубашке, с обрывком веревки на шее. Он как-то стеснительно улыбается, подходит к девчонкам, топорща плечи, и Зина его приобнимает и смеется весело-весело, Доктор за ней такого смеха и не знал при жизни, при ее жизни. Молодость, все живы, у них полно времени... Доктор снова обращает внимание на диких зверей вдалеке, таких безмятежных и настолько равнодушных вблизи человека, что вспоминаются картинки из райской жизни... Рай, стало быть! Что же, ему б и быть подальше от обыкновенной жизни, поближе к прекрасным диким южноафриканским берегам!

Doktop c y9iB^eniem 3aMeti^, 4to oHi c 3iHoN’ 9yMa^I npoxy9wee, iM Ha yM npixo9i^i ctporie B 4epHbIx toHax neke^bHbIe neN’3a#i... A – 3pR, cta^o 6bItb; B ee c^y4ae no kpaN’HeN’ Mepe...Doktop – Bce B toM #e cHe – Haniсa^ eN’ ty9a B A%piky, Hy i^i B PaN’ – nicbMo. Доктор пишет, как бы пробуя перо, npo6yR Ha Bkyc HoBbIN’ R3bIk. OH to^bko Bo^HoBa^cR, noN’Met ^I oHa taM ty HoByIO ^atiHiIIy, Ha kotoRyIO tak 6bIctPo nepew^a 6e9HaR ctPaHa... Он зачем-то начинал ей рассказывать все с самого начала: «R poDilcR B 1958 ro9u Hei3BectHo3 a4eM. noc^e MHoro ^et #i^, 4eM-to 3anima^cR. KorDa okoH4ate^bHo noBepi^ 4to yMpy – 6poci^ pa6oty». Но после Доктор спохватывается, он разоблачает эту несуразицу, одну из многих, из даже непременных, которые встречаются в снах: письмо-то он от руки писал, а новая эта смешная латиница была обязательной, только если на клавишах ее набивать. Как много поменялось за это короткое, без нее, время, как сильно, как неузнаваемо изменилось все вокруг! Но теперь Доктора другое заботило: смогут ли они когда-нибудь увидеться. Навсегда-то вряд ли, такого он и не планировал. А так, проездом где-нибудь... Ему казалось, что достаточно даже короткой встречи, чтоб ему докончить все и насытиться ею навсегда.

Итого

– Ну не из голого же ходульного патриотизма она это все проделала? – спрашивал себя Доктор наедине, боясь с кем-то поделиться своими тонкими, слишком, может, тонкими эмоциями. Да и делиться ему было не с кем. Их было только двое, он и она, и никто не был вхож в этот их интимный клуб для двоих. Это он особенно остро понял, когда тема пропала из газет. А пропала потому, что ее вытеснила сенсация со взорванным Кремлем. Доктор следил за скандалом увлеченно – как, впрочем, и все вокруг. Ему сразу бросилось тогда в глаза то, как моментально с улиц исчезли все кавказцы, на них же все подумали. Как чечены вздохнули с облегчением, когда все свалили на бен Ладена. Чечены, конечно, тоже во всем виноваты, но все же им вышло облегчение. Даже если верить той версии, что взрывали они, а денег прислали из афганских пещер. А после у чеченов так и вовсе был праздник, когда всплыл главный московский строитель Лыбков. Все уже свыклись с мыслью, что он безнаказанно сносит все, что хочет. Про Военторг все давно уже забыли, на «Интурист» всем было так и вовсе наплевать. Сожженный Манеж немного жалко, ну да что ж теперь. Больше всего – до новых событий – жалели храм Василия Блаженного, снесенный в одну ночь. Но и его уже восстанавливали, то есть, пардон, заново строили работящие равнодушные турки. Все так и понимали, что Лыбков решительно проводит зачистку вокруг Кремля, – но что он и сам Кремль задумает снести, такого от него никто не ждал. Но видно, он просто не мог уже остановиться. Циники восторгались остроумием бизнес-решения. Пресса с удовольствием обсасывала схему. Казенные деньги, уже выписанные на снос Кремля, куда-то, как мы любим, пропали. Но удалось развести бен Ладена на капвложение. Лыбков обещал удержать все в секрете и отдать все лавры «Аль Каиде». Исполнение доверили чеченам. На том и ударили по рукам. Строителю же должно было хватить своей славы и своих денег – он придумал поставить на месте старого антисанитарного Кремля новый, лучше прежнего. В страшной тайне заранее был приготовлен проект и уже передан нанятой турецкой фирме. Там было все, как всегда: подземный гараж, бутики, японские рестораны. Лыбков, как выяснилось, гордился тем, что башни турецкого Кремля-новодела будут высотными, каждая в 102 этажа, а Спасская – 150 этажей. Она обещала реально стать самой высокой в мире... Самой красивой в этой истории Доктору показалась деталь с эвакуацией людей из Кремля: был звонок о заложенной бомбе. Которая и грохнула, как только всех выгнали. Если б не решение Лыбкова идти на президентские выборы, никто б ничего и не узнал, взрыв бы считался чисто чеченским.

А после случилась и другая сенсация, тоже так ничего себе.

«Президент Франции Ахмет ибн Хоттаб, канцлер Германии Гейдар Гайдар, премьер-министр Великобритании Аслан Мослан и президент Россiи Рамзан Джабраилов подписали соглашение о безвизовом режиме. Теперь граждане этих стран смогут путешествовать в границах своего союза по внутренним паспортам. Кроме того, парламентами стран-участниц ратифицирован договор о хождении рубля наравне с европейской национальной валютой...»

«Ну вот и славно, а то я что-то давненько не был в Париже...» – подумал Доктор. Он засунул в карман толстую пачку 10-тысячерублевок и внутренний паспорт, предметы, вдруг обнаружившие в себе прекрасную, какую-то волшебную конвертируемость, – так мыши в сказке превращались в лошадей, – взял старую Зинину сумку, которую та брала во все, кроме последней, командировки, накидал туда чистых черных маек из шкафа, трепаных джинсов Boss, запихнул запасные мокасины и, поймав чайника, пробкой пополз в Шереметьево. И то сказать, больше его тут ничего уж не держало. Не держало-то давно, он просто раньше этого не замечал. Так что он поехал в Европу, чтоб, может, и вовсе там остаться жить, как об этом когда-то сладко мечталось, до того как русская жизнь показалась ему полной и внятной, настоящей; тогда старая мечта отступила. Но кто ж знал, что все так быстро сдуется и сойдет на нет... И вот теперь на новом витке диалектической спирали Доктор с новой силой и новой решимостью оставлял Россiю, бросал ее, грубо говоря, на произвол судьбы. Но на то она и диалектика, чтоб развлекать нас удачными неожиданными красивыми ходами: Доктор бежал из Россiи в Европу, но ни одна, ни другая не были, по сути, сами собой. Это все теперь была одна большая Чечня. Ну так и зачем тогда это путешествие в Арзрум? А затем Доктор нашел себе новую довольно красивую мечту – чтоб сесть в Марселе на белый пароход и уйти на нем за океан. Мечта была глупая, как бы навеянная чтением книжек про бегство из Крыма в 1920-м, но ведь таковыми поначалу кажутся все мечты.