Эйнемида III. Надежда на весну. - Антон Чигинёв

– Как убедить его сделать это?

– Убедить Неумолимого… – жрец сухо рассмеялся. – Никак. Он либо сделает, либо нет. Большего я тебе открыть не могу. Разве что… помни, зачем ты пришёл сюда, не забывай этого и держись своей цели. Чтобы получить ответы, нужно задавать вопросы, а чтобы жить, нужно знать зачем живёшь. Не торопись, времени у тебя много. Обдумай ещё раз, нужно ли тебе всё это, а затем действуй, как решил. Прощай…»

Жрец удалился полчаса назад, и всё это время Хилон, размышлял, не отрывая глаз от поблескивающей коричневой поверхности. Не лучше ли отступиться? Так ли важно то, зачем он сюда пришёл? А может лучше пройти другое посвящение, где, по крайней мере, не требуется осушать чаши с ядом? «Важно, важнее всего…» – и подергивающееся мертвенной бледностью лицо Тефея, шепчущего посиневшими губами всё то же: «Важно, важнее всего…». Тяжело вздохнув, Хилон протянул руку к чаше и, отсалютовав кому-то невидимому, одним глотком осушил её до дна.

Онемение началось с кончиков пальцев, медленно, но неумолимо поднимаясь по телу. Поудобнее расположившись на ложе, Хилон терпеливо ждал, чувствуя, как мертвенный холод переползает с колен на бёдра и дальше. Выше и выше, туда, где испуганно бьется, с каждым мгновением замедляя бег, всё ещё горячее сердце.

За миг до того, как холод достиг век, тени сгустились, и посреди покоя выросла фигура человека в бело-чёрном плаще, с закрытым капюшоном лицом. Он не был высок, не был широк плечами, но исходившее от него ощущение беспредельного могущества захватило всё вокруг, заставив испуганно содрогнуться даже сам воздух. В правой руке незнакомца чёрные часы отмеряли последние жалкие белые песчинки, а в левой холодным, безжизненным блеском сверкнул хищно изогнутый серп. Хилон попытался замычать от накатившего ужаса, но горло и язык отказались повиноваться, а затем наступила тьма.

***

К старикам сон приходит поздно. Как ни старалась добрая невестка, нагревая постель тёплыми камнями, как ни сладко было вино, сдобренное успокаивающими травами, как ни долог был день – радостный день, день возвращения сына – Анакрет всё равно не мог уснуть. Вот уже час, два, а может и все три он лежал на мягкой постели, время от времени переворачиваясь с боку на бок, думая обо всём и ни о чём. Смыкающая очи Тойне, кажется, сегодня совсем забылась в объятьях своей вечноюной возлюбленной Лепифо, и даже не вспоминает про старика, ворочающегося на перине где-то в далёкой Анфее. Порой, и бессмертным случается небрежно отнестись к своим обязанностям. Тебе ли пенять? Забыл, как вместо заучивания свода анфейских законов бегал в Аннейскую рощу к этой… Как же её звали: Алкмида, Проскида, Мелида? В общем, не важно, бегал, и всё. Ну и не смейся над кривым, коли сам одноглазый.

Да, к старикам сон приходит поздно, но это даже хорошо. Они лучше молодых осознают, сколь малый срок отмерен человеку и как ценен каждый час – жалко тратить такое богатство на сон. Как сказал отец Анакрета, Лаофирон, лёжа на смертном одре: «Времени мало, сын мой, относись к нему бережно. Живи каждое мгновение, словно оно последнее, и не будешь горевать о нём, когда у тебя не останется мгновений». Тогда Анакрет этого не понимал, теперь понял. В свой час он тоже скажет это своему сыну Хилону, и тот так же сделает умный вид, не понимая, при этом, ничего. И тоже, в свой час, поймёт.

В эти глухие часы всегда и думается легче, и воспоминания ярче. Молодость, зрелость, слава, почёт. Радость и горе, победы и поражения – сколько же всего было! Хорошая жизнь, такую не жалко и вспомнить. Многое можно было бы сделать и лучше, но дай бессмертные возможность что-то изменить – оставил бы всё как есть. Нужно подумать, что ещё не сделано, как передать сыну и внуку наилучшее наследие? Какие советы дать, какие мысли досказать, как помочь им пройти свой путь, когда его не станет? Так добросовестный управляющий, уходя на покой, прибирает склады, подчищает счета, разъясняет преемнику все тонкости и секреты, чтобы дело, которому он посвятил жизнь, не потерпело урона и после его ухода.

А ещё в такие часы Анакрет любил чувствовать дом. Родной дом, в котором прожил всю свою долгую жизнь. Где знакомы каждый камень, каждая трещинка в стене, каждое дерево и каждый куст. Дом, полный знакомых запахов и родных голосов, сердце рода Элефтериадов, хранилище праха его предков и семейных богов. В ночной тишине Анакрету казалось, что этот дом ‒ живое существо, а сам он – его неотъемлемая часть. Ему казалось, что он чувствует дом, словно это его собственная рука или нога. Вот гинекей, где мирно спят невестка и внук, вот андрон, где сын отдыхает в объятьях гетеры. Вот помещения для рабов, кладовая с припасами, семейный храм, пустая кухня, очаг, ещё хранящий тепло и запахи приготовленной за день пищи… В такие часы мир Анакрета сужался до размеров отчего дома, и сам дом становился целым миром – его, Анакрета, миром.

Тревогу в своём мире он почувствовал сразу. Она зародилась у ворот – добротных, обитых дубом ворот внутреннего двора, поставленных ещё отцом. Со скоростью лесного пожара тревога поползла по дому. Следом за неясным ощущением пришли и звуки: крики, топот, шум борьбы. Что-то происходило там, в сердце мира, а он, Анакрет, не мог даже встать, чтобы оградить, защитить свою вселенную от чужих, грязных рук. Оставалось только ждать, когда беда вспомнит о нём, жалком старике, и бессильно сжимать кулаки от невозможности что-либо изменить.

– Господин, на нас напали! – Проб, один из дюжих рабов, что заменяли старику ноги, вломился в комнату, распахнув дверь ударом плеча. По бедру парня текла кровь, одежда висела лохмотьями, а в руке он сжимал гнутую железную кочергу.

Анакрет не успел ответить, следом за Пробом в комнату ворвался яркий свет факелов и какой-то юноша, размахивая палкой и яростно визжа, бросился на анакретова слугу. Могучий раб отшвырнул тщедушного юнца к стене, точно котёнка, но другой сопляк, похожий на первого, точно близнец, ударил Проба палкой по голове. Сдавленно охнув, раб осел на пол.

– Ага, папаша тиранна! – радостно воскликнул второй юнец и, протянув с трудом поднявшемуся