А. З. - Такаббир Эль Кебади

из штанов колючки. Взгляд уткнулся в лесную подстилку. По ней что-то волочили. Или кто-то полз на четвереньках. Прошлогодняя листва в тёмных крапинах. Жила мазнул пальцем по пятнышку. Поднёс к носу. Кровь. Обуреваемый недобрыми предчувствиями, он поступью крадущейся кошки направился к избе.

— 23 ~

Гвоздь походил на восковую куклу: изжелта-бледное лицо, волосы и брови казались приделанными, грудь неподвижна. В том, что он нежилец, никто не сомневался. Однако Максима коробило равнодушие братков к судьбе приятеля. О нём попросту забыли.

Прячась на чердаке, Хрипатый разглядывал кроны деревьев и ни разу не опустил взгляд на Гвоздя, лежащего в позе зародыша. Сява ютился на перекладине садовой лестницы. Высунув язык от усердия, то и дело перешнуровывал кроссовки. Тот же Бузук, развалившись на крыльце, не проявлял интереса к своему цепному псу. И лишь Хирург время от времени склонялся над Гвоздём и прижимал палец к тощей шее. Затем, не вымолвив ни слова, откидывался на росший за спиной куст, смыкал веки. И никто не спрашивал его: «Ну как он? Жив?»

Максим поймал себя на мысли, что он сам бы проверял пульс, не будь здесь Хирурга. Эта мысль ему не понравилась. Он посмотрел на небо. В ушах шумело. К сожалению, этот звук издавали не лопасти вертолёта. Небо оставалось чистым, если не брать во внимание странную окружность из дымки. Что произойдёт, когда окружность исчезнет?

Вытаскивая из пачки сигарету, Бузук поёрзал задом по ступеням:

— Почему не темнеет?

— Наверное, белые ночи, — откликнулся Максим.

Закурив, Бузук выпустил изо рта струю дыма и выдавил смешок:

— Белые ночи? Здесь? Да ладно!

— Тогда сам придумай объяснение.

Сява послюнявил палец, потёр носок кроссовки:

— Ни разу не видел белую… — И поперхнулся словами.

— Чего уставился, дохлик? — произнёс Гвоздь и с трудом сел. Его голос дрожал, руки тряслись, тело содрогалось в ознобе. И только ноги лежали как две сосиски.

— Сам ты дохлик, — прошептал Сява.

Зажав сигарету в уголке рта, Бузук прищурился:

— Мы думали, тебе хана.

— Не дождётесь, — проворчал Гвоздь, растирая ляжки.

— Вот и верь после этого врачам, — усмехнулся Бузук.

Хирург смотрел на Гвоздя как на привидение и не шевелился. А тот перекатился на четвереньки, качнулся взад-вперёд. Схватился рукой за ветки куста и встал в полный рост.

— Ты это… — Хирург прочистил горло. — Не пори горячку. Тебе надо лежать.

— Отвянь, — огрызнулся Гвоздь.

— Не тошнит?

— Отвали, говорю! — Гвоздь сделал пару неровных шагов к крыльцу, явно намереваясь сесть рядом с Бузуком. Постоял как матрос на шаткой палубе, широко расставив ноги. Сделал ещё шаг, вцепился в садовую лестницу и шумно втянул в себя воздух. — Чем это воняет?

— Пока тебя не было, ничем не воняло, — пробурчал Сява.

— Ах ты ж, паскуда! — разъярился Гвоздь.

Сява стрелой взлетел на верхнюю перекладину.

Гвоздь хотел потрясти лестницу, но сил не хватило. Собственная немощность разозлила его ещё больше.

— Я ж твою детдомовскую шкуру на кошельки пущу!

Понимая, что можно нырнуть на чердак, куда Гвоздь не сумеет взобраться, Сява расхрабрился:

— Одни уже пускали. Теперь с памятников как живые смотрят.

— Ну щенок! — Гвоздь задохнулся от возмущения и закашлялся.

Бузук наблюдал за ними с равнодушным видом и только попыхивал сигаретой.

— Сява! — укоризненно проговорил Хирург и, пытаясь разрядить обстановку, обратился к Гвоздю: — Голова не кружится? Слух, зрение в порядке?

Тот сплюнул на землю, вытер ладонью губы:

— Кости ломит. Мне бы пожрать.

— Нет ничего, — сказал Бузук; его взгляд лениво перемещался с Сявы на Гвоздя и снова на Сяву. — Шнобель спёр рюкзак и ударился в бега.

— Опять Жила проворонил? За один день куча проколов! На Жилу это непохоже. — Гвоздь посмотрел по сторонам. — Где он?

— Ищет крысу.

— С мразотным надо было сразу покончить, — покивал Гвоздь и нетвёрдой походкой доплёлся до крыльца. — Дай курнуть.

Бузук отдал ему окурок и сморщился:

— От тебя и правда воняет. Отойди.

Гвоздь отступил от крыльца. Прикусив «бычок», облапал себя. Провёл ладонью по штанам сзади:

— Воды тоже нет?

Бузук указал кивком на опрокинутое ведро:

— Как видишь.

— Слезай оттудова! — Гвоздь махнул Сяве. — Давай-давай, живо! Мотнись к колодцу.

— Водоносом не нанимался, — послышался дребезжащий от волнения голос.

— В хлебало давно не получал?

Сява притронулся к полоске лейкопластыря на подбородке:

— А ты достань.

Бузук уставился на паренька. В серых глазах с пожелтевшими белками вспыхнули интерес и удивление.

Максима охватило недоброе предчувствие. По его разумению, в тюремной иерархии Сява занимал положение чуть выше Шнобеля и сейчас явно нарывался на нешуточный конфликт с человеком, приближённым к «авторитету». Что ему придавало смелости? Спасительный чердак и вооружённый Хрипатый за спиной? Благосклонность Бузука, который ни разу не поставил Сяву на место? Или болезненная слабость Гвоздя? Зря Сява рискует: аномальная зона щедра на сюрпризы.

Желая предотвратить беду, Максим хотел встать и сам сходить к колодцу, уже согнул здоровую ногу и упёрся руками в землю. В эту секунду Хрипатый столкнул Сяву с лестницы.

Сосчитав ягодицами все перекладины, Сява приземлился на корточки и резко выпрямился. Кулаки сжались, острый подбородок выдвинулся вперёд, отчего бледное лицо стало похоже на полумесяц. В позе и взгляде страх.

— Чего стоишь? Неси воду, — вымолвил Гвоздь добродушным тоном.

Сява вымучил улыбку:

— Не надо со мной как с шнырёнком.

— А ты и есть шнырёнок. — Задранные в усмешке уголки губ придавали Гвоздю клоунский вид.

Скроив обиженную мину, Сява взял ведро и свернул за угол избы. Очутившись вне поля зрения братков, потряс головой. Что на него нашло? Он же знает, чем заканчиваются перепалки с маститыми урками. Везде, и на зоне, и на воле, надо уважать законы тюрьмы. Понимай, что делаешь. Понимай, что и кому говоришь. Понимай, что отвечаешь за свои слова. Сказал — помни: обратного пути нет. Жить по тюремным законам — значит понимать и помнить.

Оставалось надеяться, что Гвоздь остынет и спросит с него по-братски, иными словами, не прибегнет к мордобою, а ограничится назидательной беседой.

Уверовав, что так и будет, Сява потопал вдоль стены дома, тихо напевая:

— Когда я был мальчишкой, носил я брюки клёш, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца слегка прибил. Сестрёнку-гимназистку в сортире утопил.

Эту песню когда-то он пел возле костра, в кругу своих приятелей, и не предполагал, что сочинённые кем-то стихи обернутся для него реальностью. С небольшими поправками. Прибить отца Сяве не хватило бы силёнок. И сестры-гимназистки у него отродясь не было.

Приёмные родители пытались приучить Сяву к крестьянскому труду, чем они сами занимались всю свою жизнь. Сява не хотел так жить