Переход - Миллер Эндрю Д.

Что приносит ей море. Предмет впереди по левому борту, который Мод сначала принимает за существо, уснувшее в воде, – за гринду, дельфина. Вспоминает даже тюленей, которых видела кое-где на входе в гавани, на кромках ирландских заливов. Оказывается, чемодан, и хотя ей чудилось, будто она уже за гранью любопытства, за гранью усилий, для него потребных, она ловит ручку чемодана отпорником (отпорником, который пережил всё), затаскивает в кокпит и сидит, руками обхватив ребра, тяжело дыша и глядя на него, на бронзовобокий чемодан, довольно новый и морем, похоже, не очень-то потрепанный. На боку ярлык «Эр Франс» и имя – нечитабельное, видно только, что начинается с Р.

Мод предполагает, что чемодан заперт, но нет. Она предполагает, что содержимое отяжелело от воды, но и тут ошибается. Она наклоняется над ним, над открытым чемоданом с серебристой клетчатой подкладкой, касается аккуратно сложенной белой рубашки. Касание ее робко, словно рубашка – не просто имущество чужака, но сам чужак (это ведь она, кто на памяти людской никогда не делал первого шага). Белая рубашка, лишь чуточку влажная, а под ней еще две, а дальше черный пиджак с черными атласными лацканами, черные брюки, мужское белье, несколько пар тонких черных носков.

В несессере из кожзаменителя – полдюжины одноразовых бритвенных станков, зубная паста «Соррисо», презерватив, тюбик мази – судя по составу, от какого-то хронического кожного заболевания.

Разговорник, франко-португальский.

Два романа, один на английском, другой на испанском, хотя, приглядевшись, Мод соображает, что это один и тот же роман – «Последнее похождение конкистадора Санчеса Коэльо» / La última aventura del conquistador Sanchez Coello.

Подле книжек умостились коробка шоколадных конфет «Гарото» и номер «Интернэшнл геральд трибьюн», напечатанный назавтра после выхода Мод из Англии («Есть опасения, что в южноафриканском золотом руднике погибли 76 человек»).

В боковом кармане пиджака – религиозный медальончик и три использованных билета на парижское метро. В другом кармане груда красных лепестков крупного – наверное, тропического – цветка. Мод берет лепестки в горсть, ослепленная их цветом, а когда высыпает в карман (его прорезь темна и влажна, точно пасть), на ладони остается розовое пятно.

Ночью лодка минует другие чемоданы – большие, маленькие, одни с прочными пряжками, другие целиком укутаны в полиэтиленовую пленку. Мод их не видит. Она спит, разметавшись в наступившей прохладе, приоткрыв потрескавшиеся губы, и снится ей некий Санчес Коэльо, конкистадор в смокинге – он идет и на ходу сдирает с цветов лепестки…

Сорок дней в море. В кают-компанию Мод спускается лишь по необходимости; внизу жарче, чем на палубе, и внизу ошиваются тени – громоздятся где-нибудь в закутке или дерзко виснут в узких щелях. Мод спускается попить воды на камбузе, поискать в рундуках неиспорченные продукты, откачать воду из трюмов. Каждое утро на пайоле дюйм-другой воды. Мод почти привыкла, босым ногам прохладно в темном водянистом перламутре.

Она отмечает костлявость своих суставов, скул, и грудь как у двенадцатилетней, и затвердевшую худобу коричневых бедер. Ее все это не настораживает. Она достаточно прожила на свете и знает, что женские тела бесконечно пластичны, помнит себя в третьем триместре, помнит эту спелость, замешанную на зверстве. А теперь она превращается в дерево, как одна из этих нимф, про которых рассказывал Тим, как дочери речных богов, спасавшиеся бегством через лес. Мод забыла, как их звали. Истории Тима были замысловаты и странны, как и все, что рассказывала ему она про эукариотические гены, моноклональные антитела, катализ. Она спрашивала, есть ли у его историй задача, а он отвечал да, да, конечно, но не говорил какая. Только улыбался. Хотел поцеловать Мод.

Сорок третий день. Бак пресной воды пуст. Вчера поток, водяное кружево, сегодня ничего. Мод пересчитывает бутылки. У нескольких шкуры лопнули при оверкиле. Осталось шесть, в каждой полтора литра. Мод закутывает их в тряпки, складывает в рундук, где их не достанут никакие острые края.

Ночью на палубу плюхается летучая рыба. Слышно, как она трепыхается в кокпите. Мод встает и ее убивает. Утром отрезает ей плавники, потрошит и вырезает два бело-розовых филе. Газ есть, но шут его знает, что там со шлангами, неохота взорвать яхту. Мод готовит сасими, потроха выбрасывает за борт, где их мигом сцапывает рыба покрупнее – может, небольшая акула. На десерт у Мод конфеты из желтой коробки в чемодане. Там разные сорта. Ее любимые называются «Serenata de Amor». Из остальных ей нравятся те, что со вкусом фундука, – называются «Surreal».

Она все это съедает, а через полчаса блюет с кормы.

Ужас, до чего все хрупкое. Школьница, к примеру, упала с беспедального велосипеда, стукнулась головой, синяк с цветочек примулы, крови нет. Месяц в коме – и умерла.

Безумие, до чего все сильное. Мужчины и женщины, с которыми Мод сталкивалась по работе, и дети, что лежали в койках или сидели в детских стульчиках, распахнув буйные, бурные глаза, словно принимали трансляцию невыносимых новостей из далеких галактик. И этот фильм, который ей показали в Рэдклиффе, снятый в 1960-х, когда наука еще не вполне махнула рукой на паноптикум, – человек, у которого кожа так чувствительна к ощущению, прикосновению, что он корчился, когда лаборант гладил его перышком. Но такие выживают. Едят ножом и вилкой, живут годами.

Сорок шестой день. Мод просыпается под вечер на баке после долгой дремы, и взгляд упирается в далекие облака. Это ново. Череда облаков, белые, голубоватые, вдоль горизонта на западе. Она смотрит, вкладывая весь свой животный талант смотреть, взор невозмутим и затаен, и кроется в нем, похоже, вся ее суть, ее костяк, что останется, когда все прочее догорит. Она заставляет себя опустить глаза. Поднимает – облака никуда не делись. Длится это три часа – такая игра. Посмотреть, отвернуться. Затем облака краснеют, вспыхивают, растворяются в синеве. Наваливается ночь – к этой внезапности Мод так и не привыкла. Луна не восходит. Яхта крадется вперед, шипит вода. Мод ложится головой на канатную бухту, и спустя несколько часов ее будит бриз, полощет парус. Она смотрит в небо. Дождь – словно швырнули горстку мелкой монеты. Она раздевается донага. Открывает рот. Через две минуты дождя как не бывало, но ее серая тень блестит, а во рту что-то чудесное. Она садится. Почти мерзнет и тем наслаждается. Вновь инстинктивно глядит на запад. Там теперь свет, искорка на краю ночи, даль дрожит огоньком.

Звезда заходит? Но сразу ясно, что не звезда.

Судно? Почему тогда не меняется местоположение?

Если огонь на суше, требуются некие расчеты. Высота наблюдателя над уровнем моря; высота наблюдаемого огня. Высота огня неизвестна. На берегу? На вершине утеса? В итоге остается лишь гадать. Милях в двадцати, решает она. Двадцать морских миль, а то и меньше. При нынешней скорости яхты (при скорости яхты, по прикидкам Мод) это десять часов перехода, дрейфа.

Задолго до восхода огонек теряется, но посреди утра возвращаются облака, а спустя два часа Мод видит в бинокль неровную черную линию под облаками – так нарисовал бы ребенок на бумаге, расстеленной на полу: что-то началось, но пока не случилось, просто линия рвется наружу, и в кончике ее кроется бесконечность.

Мод опускает бинокль, закрывает глаза.

– Ты куда меня привела? – спрашивает она хрипло. В теле – легкость травинки; ее закружит по воде дуновением ветра. Мод слезает вниз, открывает последнюю банку фруктовых консервов, сидит в темноте кают-компании, под ногами плеск. Доев, она попросту роняет банку.

Можно бы встать к румпелю, но яхту медленно несут к берегу течение и юго-восточный бриз. Рано или поздно появится каботажное судно, рыбацкая лодка, таможенный катер. Может, они уже видят ее, добрые жители Прогресо, острова Ваш, однако Мод озирает берег и не различает ни домов, ни лодок, ни дыма, ни мерцания стекла.