Дни людей - Морис Дрюон

И тут от Геракла приходит Прометеево прорицание. Да, я призадумался, а потом стал раздраженным или, скорее, несчастным. Стоит ли доверять этому пророчеству? Не таит ли оно какую-нибудь новую ловушку, подстроенную моим изобретательным кузеном? Столь неожиданная забота осужденного о своем судье казалась мне весьма странной. Надо ли думать, что Прометей по прошествии стольких веков пришел к другим чувствам, нежели ревность, ненависть и желание отомстить? Надо ли думать, что вопреки цепям и мукам Прометей в конце концов принял мировой порядок таким, какой он есть, и даже решил способствовать ему из своих оков? Ведь иначе, если он и вправду считал свое предсказание верным, ему достаточно было промолчать и подождать немного.

А Фетида? Накануне она была в моих глазах лишь приятным обещанием, забавой, украшением жизни. Теперь, когда она представляла собой возможную угрозу, когда на нас обрушился запрет, она стала мне просто необходимой. Обдувавший меня ветер нес аромат волос Фетиды. У кобылицы с развевающейся гривой, прискакавшей из глубины равнин, были удлиненные глаза Фетиды. Фетида была повсюду, потому что не шла из моей головы.

В конце концов, Прометей мог и ошибиться. Он отнюдь не безупречный предсказатель. У меня были сыновья от самых высоких богинь, от самых пылких нимф, от самых амбициозных земных женщин, и ни один никогда не проявлял ни способности, ни желания свергнуть меня. Чего же мне бояться от ребенка, которого может подарить мне хрупкая нереида?

И даже если опасность существует, почему бы не встретиться с ней лицом к лицу? Разве я, царь богов, не способен превозмочь запрет?

Я вовремя заметил склон, на который ступил. Если и была западня, то именно здесь, и я сам себя в нее загонял. Я собирался совершить ошибку такого же рода, как и та, за которую был осужден Прометей.

Нет! Каким бы царем я ни был, я не притязал на то, что могу по своей прихоти отвратить предупреждение оракула, отменить объявленную неизбежность и повернуть в свою пользу всемирное равновесие.

Или я соединюсь с Фетидой и потеряю свою державу, или откажусь от Фетиды и останусь царем. Мне не нужно было, выбрав одну из частей, дожидаться осуществления другой.

У меня был выбор.

Меня не без причины называют осторожным Зевсом. Я остался царем.

Ах, Прометей, Прометей, какую великую услугу ты мне оказал! Ты, бог человека, ты, суть человека, открыл мне благодаря своим человеческим глазам, что любой ненужный поступок порождает опасность и что нам надо сохранять меру в отправлении наших самых естественных потребностей.

Нуждался ли мир в лишнем боге? Все стояло на своих местах. Герои, наполовину боги, наполовину смертные, были, конечно, необходимы народам земли, но не новый бог для Вселенной, Тот, которого я породил бы с Фетидой, был бы богом бесполезным, а стало быть, пагубным. И равновесие, нарушенное его появлением, могло бы быть восстановлено лишь после гигантской смуты и моего собственного исчезновения.

Да, Прометей, ты вразумил меня, чтобы я вразумил твой собственный род, единственный, способный сознательно согласиться с мыслью, что мы должны ограничивать наше размножение, чтобы не разрушить с трудом достигнутую гармонию.

И еще ты с твоей человеческой памятью напомнил мне о необходимости жертвоприношения, то есть добровольного отказа от части того, чем обладаешь. И если наш удел — власть, не обязательно приносить в жертву быка; гораздо чаще приходится жертвовать любовью.

Но главное, главное, Прометей, ты с твоим знанием людей научил меня свободе — этой способности постоянного выбора между двумя неизбежностями.

До пророчества, которое ты сделал для меня, все оракулы, и особенно оракулы Великой праматери, говорили более или менее ясными словами: «Сделай это… Следуй этим путем… Соверши такой-то поступок… Не совершай такой-то…» Либо запреты, либо приказы. Твой же оракул, Прометей, звучал иначе и обладал новым смыслом. «Если ты сделаешь это… Если ты сделаешь то… Ты можешь сделать либо то, либо другое. Знай лишь, к чему это приведет. И осуществи как можно правильнее свою свободу выбора».

Человек, двоюродный брат мой, ты только что сделал дар богам — подарил свободу воли и ее воздействие на Судьбы.

Что я вам говорил, дети мои, а также Прометеевы, что я вам говорил раньше о Судьбах? Что они — неизбежное в беспрестанном творении. Не слепой случай, не непреложная предопределенность. Не абсолютная предрешенность, не вседозволенность. Нет рока или свободы, нет предопределенности или воли. Противопоставлять эти слова — значит сталкивать между собой то, в чем нет противоречия. Как есть небо и земля, мужское и женское, мука и дрожжи, так есть предопределение и воля, рок и свобода.

Вы не можете, дети мои, ждать от замешанного теста, что оно станет чем-то иным, нежели хлебом. Рок это тесто. Но только от вашего выбора и от ваших рук зависит, поднимется оно больше или меньше, будет ли каравай круглым, или продолговатым, или плоским, как лепешка, будет ли он весом в унцию или фунт. Форму судьбе придаете вы сами.

Это сотрудничество воли и судьбы и есть вклад человека в работу богов.

Отныне Прометей мог быть освобожден.

Бракосочетание Фетиды. Освобождение Прометея. Туника Несса. Костер Геракла

Чтобы уберечь себя от всплеска какого бы то ни было желания к Фетиде и не быть обманутым очередным из ее хитроумных перевоплощений, а также чтобы она не смогла соединиться с каким-нибудь другим богом, я поспешил выдать ее за смертного. И выбрал ей в супруги Пелея, царя Фессалии, которого Фетида, конечно, отвергла с крайним возмущением.

— Подумаешь! Возьми ее силой, — велел я передать Пелею.

Ему удалось загнать проворную нереиду в какой-то морской грот. И там, на ложе из гальки, ей пришлось уступить. А когда этим несколько грубоватым образом союз был заключен, я приказал как можно пышнее отпраздновать свадьбу Фетиды и Пелея на Олимпе, созвав на нее всех богов. Будущему предстояло доказать, что пророчество Прометея оказалось весьма точным (о, насколько!) и ребенок, рожденный Фетидой, действительно стал сильнее и могущественнее своего отца Сына, которого она носила, назовут Ахиллом. Представьте себе, что бы я делал со столь храбрым, обидчивым, вспыльчивым и буйным богом, как этот герой!

Тем временем Геракл вернулся из сада гесперид. По пути он освободил Аравию от некоего злобного властителя Эматеона, который называл себя сыном зари, убил Бусириса, тщеславного и Жестокого фараона, чье ненавистное правление навлекло на Египет сто лет голода и невзгод, задушил гиганта Антея среди ливийских песков. От Атласа Геракл узнал науку о небе и светилах. И не стал бороться со змеями, охранявшими священные деревья. Теперь он был уверен в себе и попросту их усыпил.

И он принес золотые яблоки.

Плоды подоспели в подходящий момент и показались мне самым удачным даром для первой свадьбы богини и смертного. Но когда подносили корзину Фетиде, спутница Ареса Эрида, дух Раздора, схватила одно из яблок и бросила в гущу собравшихся, крикнув: «Прекраснейшей!» Она не уточнила, кого призывает к соревнованию — богинь, женщин или нации. Но из этого воспоследовало достаточно драм, о которых я догадывался с самого начала.

По моему знаку Афина поспешно собрала священные плоды. Я пообещал, что Гефест отольет из чистого золота точь-в-точь такое же яблоко, как то, что бросила Эрида, а спор повелел перенести на потом. Но мне кажется, что он все еще не закрыт и что трофей продолжает переходить из рук в руки, от народа к народу…

Я вручил корзину Гераклу и сказал ему:

— Отнеси эти плоды туда, где ты их взял.

Он нисколько не удивился, не ворчал, не выказал ни малейшего неудовольствия при мысли о том, что его великие усилия и великое путешествие оказались напрасными.

Двенадцатый подвиг был исполнен им лишь ради того, чтобы доказать, что это возможно. Это был подвиг в чистом виде, единственная цель которого — облагородить того, кто его свершал, кто исследовал и открывал границы возможного на путях к высшему знанию, которое не может быть использовано.

Более конкретные дела Геракл осуществил попутно.

— На обратном пути, — добавил я, — заверни на Кавказ, ибо время пришло.

Так что он отправился возвращать гесперидам священные яблоки. Теперь это был безмятежный странник, которого повсюду встречали знаки всеобщего почитания. О приближении Геракла сообщали заранее, торопились ему навстречу, сопровождали его шаги фимиамом и восхвалениями, повсюду демонстрировали благодатные последствия его былых трудов.

На обратном пути он опять двинулся вдоль Черного моря и, медленнее, чем прежде, поскольку дышал тяжелее, начал преодолевать горные отроги Азии. Да, Геракл шел не так быстро, но смотрел шире, и никогда прежде мир не казался ему таким прекрасным. «Неужели это мой последний поход?» — думал он.