Наследники Скорби - Екатерина Казакова

— В лес! В лес, дура! Дарина, выводи их!

Клесхова жена оказалась единственной, кто, как и лекарка, сохранила трезвый ум. Она накинула плетеную опояску на шею коню и потянула за собой. Целительница криками и тычками гнала к распахнутым воротам всех, до кого могла дотянуться. Иные очнулись и взялись помогать: тянули прочь тех, кого ужас и растерянность лишили на время ума. Обережница сорвала голос. От жара пересохло в горле, глаза слезились и ничего не видели в дыму.

Когда немногие уцелевшие вырвались из огненного кольца, деревня полыхала так, что вокруг было светло, словно днем. Майрико оглядела орущих детей и тех немногих полуживых баб, мужиков, парней и девок, что вырвались вместе с ней.

Дарина держала под уздцы лошадей. Дети ревели, бабы рыдали. Одеты все были только в исподние рубахи.

— Уходим! — Майрико махнула рукой. Даже здесь, на опушке леса, от жара горело лицо. — Уходим!

Она говорила сипло, но ее услышали. Лущанский староста, с обгорелой всклокоченной бородой, обернулся к колдунье и гаркнул:

— Куда? Куда уходим? Там лес — ночь! Сожрут!

— Гостяй, ветер в нашу сторону ежели задует — сгорим! — Дарина повернулась к мужику. — И убежать не успеем!

— Все одно! — махнул он рукой. — Сгорим, сожрут ли — до утра никто не доживет.

Майрико шагнула к упрямцу и вдруг со всего маху ударила по лицу. Да так, что тот не удержался на ногах. Обережница нависла над оглушенным старостой и просипела:

— Коли решил подохнуть, оставайся. А баб и детей мне не будоражь! Сказано идти — значит, пойдете.

— Куда? Куда идти? — взвыл с земли Гостяй, утирая окровавленный рот. — Куда с тобой идти? Нешто ты ратоборец?

Целительница плюнула и повернулась к сбившимся в кучу лущанцам.

— Что в стадо сбились, как коровы? В одну черту вставай. Быстро!

Лекарка дернула из-за пояса нож, полоснула себя по ладони и, погрузив палец в кровь, зашептала слова заклинания. По очереди она обходила людей, нанося каждому на лицо защитные резы.

Полыхала деревня, ветер рвал кроны деревьев, разгоняя волны жара, пламя рвано металось, и лекарка понимала, что Гостяй, скорее всего, прав. Не удастся им спастись. Но в тот миг, когда она обреченно думала о смерти, небеса разверзлись, и на людей потоком хлынула вода. Словно бы излились разом все дожди, на которые так скупилось нынешнее лето. Стена воды скрыла горящую деревню. За всю жизнь Майрико не могла припомнить такого ливня. Небо рассекали молнии, дождь лил, оглушая.

Подойдя к Дарине, целительница в самое ухо прохрипела ей:

— Обойди всех, скажи, чтобы не разбредались. Надо чертить обережный круг.

Женщина кивнула и бросилась собирать сельчан. Майрико же, нагнувшись, погрузила нож в воду, которую пересохшая земля пока еще не хотела принимать, и стала обходить погорельцев, проговаривая слова заклинания. Круг получился огромный. Лекарке пришлось пролить немало крови, чтобы замкнуть его, закончив заклинание.

— Скажи, чтобы закрывали лица. Если дождь смоет резы…

В этот миг Дарина с ужасом увидела, как девочка-подросток шагнула во тьму за обережную черту.

Майрико проследила за ее взглядом, выругалась и шагнула следом, за шиворот втаскивая девку. Та вырывалась, но целительница швырнула ее в чьи-то руки, спешно снова закрыла круг и склонилась над буйной, опять чертя резы. Несчастная успокоилась. Дождь смывал кровяные полосы. Люди, кто поняли угрозу, закрывали щеки ладонями, но около десятка человек Майрико упустила — они так и прянули на верную смерть. Забеспокоился и вырвался деревенский конь, метнулся в ночь, задев копытом голову старосты. Лекарка едва поспевала закрывать разорванную обережную черту.

Ливень перестал не скоро. Люди вымокли до нитки, колдунья с ног сбилась, проверяя на лицах защитные резы. Она иссекла себе обе руки, кровь уже еле сочилась. Майрико чувствовала — надорвалась. Ноги подкашивались, тело дрожало от слабости. Казалось, еще пара мгновений — и упадет прямо в лужи. Лишь бы закрыть глаза, провалиться в беспамятство! Нельзя. Никак нельзя. Нужно сохранить оставшихся людей, научить их, что делать. Нужно собрать все силы, нужно выстоять.

Такова судьба обережника — превозмогать себя. Вопреки здравому смыслу, усталости и отчаянию. На нее смотрят. Если она дрогнет — дрогнут все, и тогда — смерть. Поэтому целительница старалась дышать глубоко и ровно, старалась не показаться слабее, чем была. Выжившим не нужна ее слабость. Только сила. А что от силы той ничего, почитай, не осталось — о том лущанцам знать ни к чему.

Дождь прекратился лишь к утру. Люди, сбившиеся в тесный круг, жмущиеся друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, наконец увидели выступившую из полумрака деревню…

Донатос смертельно устал.

Он уже не помнил, когда последний раз высыпался. Казалось, с той поры прошло много лет. Наверняка, так оно и было. Впрочем, что толку гадать? Но сегодня впервые за много лет изнеможение показалось неодолимым.

В мертвецкой царила тишина, только едва слышно потрескивали коптящие сальные свечи да вились к темным сводам струйки черного дыма. Ни выучей, ни креффов, ни прислужников. Никого. Хорошо… А к смраду мертвых тел он давно привык, перестал замечать.

Наузник опустился на низкую скамеечку, куда обычно ставили лоханки для потрохов, и прикрыл глаза. На миг даже захотелось лечь на свободный стол, укрыться рогожей и уснуть — не тащиться по темным переходам в мыльни, не брести потом в свой покойчик, а уснуть тут же. Все одно, едва проснется, сюда спускаться.

Остановила только дурость послушников. Найдут — решат еще, что помер, возьмутся упокаивать. Донатос зевнул и потер руками лицо. Надо подняться на ноги и идти. Что тут сидеть? Ворует время у сна.

Но подниматься не хотелось. Он стосковался по тишине. По покою. Когда не дергает никто, не бежит, ничего не просит, не заставляет торопиться и не принуждает в который раз объяснять то, что уже десятки раз объяснялось. Как надоело все…

В одного Тамира пока ум вкладывал — думал, с тоски рехнется. Парень же, с иными коли сравнить, толковый был. А сколько других? Поплоше, поглупее, поупрямее? Боязливые, балованные, Дар едва-едва теплится. А надо выучить, надо вбить в голову то, что противно людскому естеству. Иной раз уже и пороть их рука не поднимается. Не из жалости. От усталости. Из года в год одно и то же. Ему уж блазнится, будто он, как ручная белка в колесе — бежит, бежит, а с места не трогается.

Иногда он путается в именах этих Тамиров, Зирок, Велешей, Званов… Сколько их было? Сосчитаешь — и ужаснешься. А будет еще сколько? Лучше не думать. Донатос не забыл себя в их годы. Ему наука давалась легко. Он даже и харч не метал, в отличие от прочих. Обережник задумался, припоминая…