Дневники - Неизвестно

184

тью сказал официант, “45 грамм в порции”, но я тоскую по Ташкенту. Впрочем, в Ташкенте сейчас я бы тосковал по такой, как ныне, Москве. Из соседних комнат слышен кашель, радио, позванивают ложки (у официантов за утерянный прибор вычитают 250 руб.), а жалование, без вычетов, они получают 220, шуршит газета, которую читает Тамара, там Сталин впервые снят с орденом Звезда! То-то будет работы для художников!.. На улицах почти все штатские одеты в осеннее. Продали что ли зимнее? Или весь город “приезжие”? На вернисаже было только два писателя — я и Шкловский, да и тот, небось, потому, что пишет статью: что-то он очень внимательно рассматривал картины. Остальные — журналисты, приятели художников. Военных почти нет, а генералов, во всяком случае, нет ни одного.

Что такое авторитет? Возможность высказывать те мысли, которые остальным высказывать запрещено.

Вечером были на “Фронте”, в МХАТ. Пьесу играют три театра сразу — вернее, все наличные театры Москвы180. Говорят, она в Малом идет лучше, чем в МХАТе, но я этому не верю — уж очень она плоха. Люди, как лошади, разделены на старых и молодых,— и талант молодого не оправдан драматургически. Знание фронтовых дел не помогает, а мешает драматургу, он говорит о наступлении так детально, что не поймешь — о чем они спорят? Пьеса похожа на то множество “производственных” пьес, которых мы видели порядком. Публика сияет орденами. У Немировича-Данченко в комнатке, позади директорской ложи, какие-то герои с золотыми звездами на черных костюмах. Тарасова говорит мне шепотом:

— Но ведь я только что с фронта. В 30 километрах от Москвы — стреляют и все — движется... А здесь уже забыли. Я бы с удовольствием уехала в Свердловск, но мне говорят — я глупа.

На столе бутерброды с колбасой, вода с яблоками, чай,— и даже когда Немирович, весь от старости в красных пятнах, приказал — помявшись, принесли вазочку с сахаром и поставили перед ним. У стола, в сиреневатом френче и штанах, стоит Поскребышев, секретарь Сталина. Лицо широкое, монгольские узенькие глаза. Он только спрашивает, но сам ничего не говорит.

Народ очень весел и радостен, словно война окончена. Жена Чагина в черном шелковом платье, а сам он в ватнике. Пастернак сказал о пьесе:

185

— Если бы пьесами можно бы было выигрывать сражения, я смотрел бы на нее ежедневно. Но раз нельзя, то зачем ставить?

Билетеры, бледные, исхудавшие, “их никто здесь не кормил” — сказал Ливанов,— здороваются радостно. Что произошло? Чему радуется этот странный, легкомысленный народ? “Как я рада быть в МХАТе!” — восклицает рядом Тамара.

Вышли, и тьма, холодная, ветреная, мерзкая, охватила нас. От тьмы отделяются, вспыхивая, скользят силуэты машин. За городом — вспышки пламени, но так далеко, что гула выстрелов нет. Вестибюль гостиницы пуст. В лифте, вместе с нами, поднимается юморист Ленч181. Он тоже был на “Фронте”, но в театре “Драмы”.

— Ну как?

— Скучно,— и видно, что так скучно, что он не может подобрать определения.

Кстати о “Фронте”. Позавчера Н.Никитин в нашем клубе сказал Тамаре:

— Я хотел прийти к вам сегодня, но дело в том, что сегодня я иду на “Фронт”.

Стоявший рядом Пастернак, не поняв его, спросил:

— Как? Пешком на фронт?

8. [XI]. Воскресенье.

Утром писал рассказ “Русская сказка”182. День морозный, ясный, безмолвный,— вчера он весь был наполнен рупорами радио.

Обед. Клуб. Холодно. Старичок,— у него уже шестидесятилетний стаж литературной деятельности,— критик, такой седенький, когда уже седина превращается в растрепанную вату, говорил о Ленинграде, откуда он выехал:

— Бомбежки не так страшны, ну укроешься, просидишь. Страшен обстрел. Артиллерийский, когда они летят неизвестно откуда и куда. А затем — истощение...— он добавил: — Соскочил однажды, тревога, с трамвая, возле “Зимнего”, бегу вдоль набережной, а там военные учреждения, никто в убежище не пускает. Когда приехал из Ленинграда, Москва мне показалась раем...

И все стали говорить за столом — кто откуда приехал: из Казани, Свердловска, и все хвалят московскую тишину.

Вечером — “XXV-летие с[оветской] литературы”. Колонный

186

зал. Не больше трети, остальное пусто. Сидит рядом Н.Асеев, курит какие-то сырые сигаретки, которые постоянно тухнут, по другую сторону Эренбург, в меховой жилетке, тяжело дышит и возится с зажигалкой, которая не горит. Твардовский, вслух мечтающий о водке. Фадеев монотонно, как дьячок, читает доклад: кто пишет; перечисляет фамилии (избави бог, кого-нибудь не забыть!), тоска смертельнейшая. Я с ним не поздоровался — рассердился, и читал оттого плохо. Кроме того, по залу видно, что я никому не интересен,— да и они мне тоже, ибо пусть литературу вслух читают актеры, а не мы. Впрочем, всех встречали крайне сухо, так что даже и непонятно, для чего собралась эта треть зала. По встрече этой видно, что литература в Москве отыграла свою роль. Да и война. Но однако для чего они пришли? Свет от половины люстр, как всегда, отражался на мраморных колоннах. Люстры увенчаны коронами, с трех сторон сверху — лозунги, на красном занавесе портреты Ленина и Сталина, а на душе невероятно тягостно. Великая русская литература. В какую пропасть мы сбросили тебя? Возглас патетический — но справедливый.

9. [XI]. Понедельник.

Дозвонился наконец к Еголину. Обещал,— без обмана,— принять завтра. Не жду хорошего. Читал Джека Лондона “Рассказы”: в каждом почти — слабый человек под влиянием сильного крепнет и делается сам сильным. Вечером пошли к Асмусу. В квартире холодно — и топить, наверное, совсем не будут. Жена Асмуса показывала сшитые ею самой меховые чулки. Дочка сидит в ватнике и перчатках. Пришел Б.Д.Михайлов в военном, похудевший. Он говорил, что высадка американцев,— это демонстрация для нас, т.к. мы можем выйти из войны. Немцы с нами заигрывают настолько, что доклад Сталина — с купюрами, конечно, напечатан в немецких газетах. Что же касается похода немцев на Москву, то немцы пишут, что здесь Сталин поддался английской агитации...

— Будут ли бомбить Москву?

— Нет, зимой не будут,— ответил уверенно Михайлов.

Нас так убедили в невозможности второго фронта, что весь город, не обращая внимания на высадку американцев в Северной Африке и воззвание де Голля, где говорится, что американцы высаживают огромные силы,— говорят не об этом, а о том, что мес-

187

тоблюститель патриаршего престола назвал Сталина — “богоизбранным”. За обеденным столом только и слышишь, что хвалят попов. П.Жаткин183 в вагоне трамвая рассказал, как в Дорогобуже,— во время нахождения там немцев,— какой-то поп спас 80 красных в лазарете, приставив им по верующему, отдавал хлеб и деньги им. В церковном совете у попа находился профессор, следивший за либеральным попом и вообще досаждавший немцам. Вошли отряды. Командир одного расстрелял попа, когда тот пришел к нему, чтобы поздравить войско с занятием богоспасаемого града Дорогобужа. А через три дня расстреляли этого командира, оказалось, что его завербовали немцы, когда он сидел в концлагере для красноармейцев и откуда будто бы бежал.

Через Резника,— сам не осмеливается,— Фадеев предложил мне написать брошюру о семье рабочих,— вся семья воюет,— для ЦК ВЛКСМ, Мишаковой.— Он даже просил немедленно позвонить ему по телефону — о результате разговора,— сказал Резник, лысенький, маленький, с ласковыми глазами и постоянной улыбкой.

Я согласился.

Жена Пастернака просит его привезти касторового масла для светильника — взяв в Кремлевской больнице. Масла на вечер надо полстакана. Сколько же Пастернак должен его набрать?

10. [XI]. Вторник.

Днем был у Еголина в ЦК. Долго блуждал по переулку, разыскивал 4-й подъезд, нашел, и вид у меня был, должно быть, такой странный, что охранник, проверявший пропуск, долго и внимательно рассматривал его, и когда я пошел, он даже честь не отдал. Еголин, с гладкой головой, в очках и с постоянно недоумевающими глазами,сразу же спросил:

— Вы сюда навсегда?

— Более или менее,— ответил я, недоумевая, почему он меня спрашивает.

— Вы хотите поговорить о романе?

Он посмотрел на заметочки, лежавшие перед ним. Он читал роман давно. Оказывается, вокруг романа “Проспект Ильича” создалось целое дело. Здесь мои письма к Щербакову, отзывы ре-дакторов письмо “Нового мира” ко мне. Но “дело” оказалось не у Еголина, а у Александрова. Еголин же слабо помнил роман, и

188

все его замечания сводились к тем замечаниям, которыми меня наградил “Новый мир”. Я сказал ему:

— Редактора Гослитиздата считают роман оторванным от жизни. Мне перед ними не хотелось бы настаивать на обратном — издавать роман, я предпочел бы издать его в “Молодой гвардии”.

Лицо Еголина оживилось:

— Хотя Гослитиздат находится у меня в подчинении, но должен сказать, “Мол[одая] гвардия” работает лучше. Гослитиздат продержит, и не издаст.