Сад, пепел - Данило Киш

Тот факт, что я по сути дела проживаю две жизни (и в этом не было ни капли литературы: мой возраст не позволял мне замарать чистоту своих сновидений и своих миров), одну в реальности, а другую во сне, доставлял мне какую-то исключительную и, без сомнения, греховную радость. А мы ведь тогда голодали, страшно, до стонов, и я, понятное дело, вечером, ворочаясь, от того, что не мог уснуть, воображал себе обилие блюд, которых страстно хотелось и запахи которых мог воссоздать болезненно и точно, но чаще всего убаюкивал себя своим классическим сновидением: я еду в поезде, в купе первого класса, мама расстилает на откидном столике белую дамастовую салфетку и режет на ней рулет с маком. Я начинаю есть, я ощущаю во сне вкус, и даже запах мака, собираю крошки с салфетки. Но этот обед, этот обряд длится слишком долго, с черного хода сна начинает закрадываться сомнение, а есть по-прежнему хочется, я краешком сознания понимаю, что это сон, и вот тут меня осеняет мысль, что мне надо придумать еще пирожных и фруктов для моей трапезы, и, как Иисус воду, претворить в вино своего сна. Но именно тогда, в этот момент пронзительной ясности, почти божественного откровения, в мое сознание проникает мысль Мне это снится МНЕ ЭТО СНИТСЯ (ведь сновидения не терпят определенности), и я пытаюсь отбросить эту мысль, и не потому, что она неверна, а именно потому что чувствую, это правда. И тогда я просыпаюсь с чувством жуткого голода, потом долго ворочаюсь, пытаясь навязать себе какую-нибудь другую иллюзию.

По аналогии со сном, в котором я ем пирожные, однажды ночью, во сне, в нашей деревне, залитой солнцем, я встречаю на берегу реки, в поле, в траве и в цветах, барышню Магдалену, молодую горничную директора школы. Это черноглазая, грудастая девица, которая после службы в Будапеште появилась в наших краях с каким-то офицером, но, брошенная, стала соблазнительницей, из-за которой деревенские парни дрались до крови. Я знал, что она путалась с моими молодыми родственниками, потому что как-то раз я за ними шпионил, и часто встречал ее на насыпи, по которой она ходила в соседнюю деревню или на тайные свидания, в сумерках. Однажды она даже погладила меня по голове, когда я остановился и поздоровался, трясясь от страха, что выдам себя выражением глаз.

Решение, которое я принял, то есть, решение изнасиловать барышню Магдалену, потерпело полное фиаско. Дело повторилось во сне, почти как наяву: барышня Магдалена шла по насыпи, потом по полю и двинулась мне навстречу, чтобы погладить меня по голове. Принятое мной постыдное решение было забыто в тот миг, когда я понял, что нечто подобное возможно только во сне (МНЕ ЭТО СНИТСЯ, МНЕ ЭТО СНИТСЯ), и проснулся от стыда и раскаяния. Потом я долго избегал встреч с ней, и когда она проходила по насыпи, убегал и прятался в кустах у реки, потому что мне казалось, что она и сама могла бы припомнить мой сон, ведь она в нем была, как и я, и могла увидеть то выражение моего лица, мою дрожь, и даже то движение руки, которой я хотел схватить ее за грудь.

Но в одну из ночей, поняв, что у меня нет свидетелей, потому что женщина, встреченная на лугу под дикой грушей, была мне незнакома, я никогда ее раньше не видел, следовательно, и она меня не знала, я решил настоять на своем и просто ее изнасиловать. Я был во власти софистики своего сновидения, где можно грешить не только без наказания, но даже без греха как такового, потому что эта женщина, собственно говоря, и не будет изнасилована, она не существует нигде, кроме моих снов, она жива ровно настолько, насколько живы героини моего вечернего чтения, только совсем анонимна, еще более абстрактна. Единственное ее преимущество, этой женщины из снов, состоит в том, что она телесна, разумеется, на уровне сна. Это была крестьянка лет тридцати, белокожая и ароматная. Она снимала с дерева дикие груши и улыбалась мне. Поблизости никого не было. В момент, когда я принял решение, как будто бы с облегчением и гордостью, хотя на грани обморока от страха и возбуждения, вдруг все декорации исчезли из поля зрения, как по волшебству, и только мы вдвоем стояли лицом друг к другу, глаза в глаза. Я еще успел порадоваться красоте и близости своей добычи, полюбоваться ее кожей и глазами, блеском ее зубов. В тот момент, когда я сообразил, что она могла бы дать мне отпор или сдать в полицию, я почти посмеялся над этими страхами, потому что понял, что все это глупо, потому что женщину я придумал и создал, в меру своего сна и сил, значит, только вперед, задирай ей юбку, юноша, ты же ее сам придумал во сне, то есть, мне это снится, МНЕ ЭТО СНИТСЯ, а женщина проходила рядом со мной, улыбаясь, посмеиваясь над моей нерешительностью и страхом, потому что я еще не совсем проснулся; мыслью о том, что это сон, я отменил свое решение и был вынужден принять сон как что-то, на что я не могу полностью повлиять силой воли, не могу его разрабатывать, как рудник греха и порока.

Во втором слое этого же сна я убегал, сгорая от стыда, и мне не удалось взлететь, и я падал долго, очень долго в глубокую бездну, легко, почти летел, хотя знал, что внизу меня ждет падение, удар и пламя, но мне хотелось наслаждаться как можно дольше, хотя бы красотой головокружительного падения, потому что я все равно проснусь, когда упаду, это же все неправда, я еще не вполне проснулся, мне это снится, МНЕ ЭТО СНИТСЯ, как и то, что чуть раньше, МНЕ ЭТО СНИТСЯ.

В этот миг исчезает легкость моего падения в бездну ада, падения, так похожего на грех, и я понимаю, что сплю, и проверяю, на каком боку.

Последним усилием воли поворачиваюсь на правый бок: O, mea culpa, mea maxima culpa, о, сердце, о, ночь!

Опираясь на локти, запыхавшись, как молодой пес, я пытаюсь отряхнуться от видений и грешных мыслей, забыть о поражениях. В пепельно-сером сумраке утра вижу маму и сестру, убеждаюсь, что они спят, и, следовательно, не стали свидетелями моих ужасов и кошмаров, значит, я ни словом, ни движением себя не выдал. Вечность и смерть, таинство времени по-прежнему стояли передо мной, непостижимые и непобежденные. Время в темной скорлупке ночи и утренних сумерек конденсируется