В чужом клане - Валерия Веденеева

Она вдруг резко поднялась с места, шагнула ко мне, одна ее ладонь коснулась моего подбородка, мягко поворачивая к свету, пока ее глаза вглядывались в мои черты. Она несколько раз прерывисто вздохнула, карие глаза заблестели куда ярче, чем прежде, а потом по одной щеке скатилась слезинка.

— Сынок! Это ты? Это правда ты?

— Хватит! — я дернулся в сторону. — Я понял. Прекратите!

Это было слишком…

В груди неприятно сжалось, и я вдруг осознал, насколько сильно хочу, чтобы что-то подобное действительно стало реальностью. Чтобы моя мать, моя настоящая мать, была жива. Чтобы мы встретились. Чтобы она смотрела на меня вот так, чтобы радовалась нашей встрече, чтобы улыбалась и плакала от счастья. А еще — чтобы я ее обязательно вспомнил…

Лицедейка убрала с моего лица руку, выпрямилась, небрежно смахнула с щеки слезу и вернулась на свое место.

— Кажется, я задела за живое? Прошу прощения, это получилось непреднамеренно.

— Лучше, если примеры будут… не такими личными, — проговорил я с некоторым трудом и после ее кивка продолжил: — Значит, вы просто заставили себя поверить? Но как можно принять что-то в виде реальности, а потом так быстро от этого отказаться? Разве это не сложно?

— Сложно, — согласилась она. — Не все актеры на это способны, и даже те, кто может, не всегда хотят вживаться в роль. Это требует больших душевных сил. Когда публика невзыскательна, легче и проще играть поверхностно.

Оставшееся время нашего урока вана а-Корак показывала мне — и требовала от меня повторить — различные жесты, которые, по ее словам, в первую очередь выдавали скрытые мысли и намерения людей. Положение рук, ног, общая поза, наклон туловища, движение плеч и многое, многое другое…

Ближе к концу урока я пришел к выводу, что и раньше, интуитивно, считывал значения всех этих жестов и движений у других людей. Сложность заключалась в том, чтобы использовать это все самому сознательно.

— На сегодня хватит, — сказала она, когда время приблизилось к полудню и из-за окон стали доноситься голоса наконец-то проснувшихся горожан. Потом подняла со стола крохотный колокольчик и потрясла. Через несколько мгновений дверь отворилась и внутрь заглянула молоденькая актриса, которую я видел вчера.

— Принести вам чай, бабушка?

— Да, и две чашки, — потом обернулась ко мне. — У нас на родине всегда было принято пить чай около полудня. Ты ведь никуда не спешишь?

Я покачал головой. Ничего против чая я не имел.

Вскоре внучка ваны а-Корак вошла, неся поднос с изящным фарфоровым чайником, из носика которого поднимался пар, и две фарфоровые чашки из того же набора. Расставила перед нами, то и дело бросая на меня любопытные взгляды, но ни о чем не спросила и удалилась так же молча, как и пришла. Похоже, дисциплина в труппе была на высоте.

— Вчера вечером я поговорила со знакомыми, — задумчивым тоном проговорила а-Корак, аккуратно, кончиками пальцев, придерживая чашку и отпивая небольшие глотки еще горячего напитка. — Порасспрашивала их о вас. А то ведь вы сообщили мне только свое имя и ничего не поведали о себе.

Я взял свою чашку, стараясь держать ее так же, как это делала лицедейка, и поднес ко рту. Отчего-то чаепитие казалось мне частью ритуала, а не просто возможностью освежиться, а в ритуале все действия следовало выполнять правильно.

На слова лицедейки я лишь издал неопределенный звук, показывая, что услышал, и она, чуть улыбнувшись, продолжила.

— Горожане любят сплетничать, особенно когда предметом разговоров оказываются их владетельные господа. А тут такой повод — сестра главы клана, неожиданно для всех восстав из мертвых, вернулась и привезла с собой двух молодых братьев-красавцев, да не откуда-нибудь, а из самого Гаргунгольма. Каких только версий вашего с братом происхождения я не услышала! Народная молва готова определить вам в родню даже самого императора. Кто же вы?

Я снова отпил чая и подумал, что мне нравится его сладковато-пряный вкус и нежный цветочный аромат, а вот расспросы о прошлом, напротив, не нравятся.

Не то чтобы я злился за них на лицедейку — во-первых, ей, как и большинству людей, могло быть просто по-человечески любопытно. Во-вторых, помимо своего актерского мастерства, лицедеи вполне могли промышлять добычей и продажей информации. Идеальная профессия для этого — много путешествуют, общаются с людьми, приятны и умеют расположить к себе. Пожалуй, было бы даже странно, если бы они этого не делали.

— Сейчас мы с братом — гости благородных аль-Ифрит, — произнес я, отвечая на ее вопрос. — Кроме этого никому ничего знать не нужно.

Улыбка лицедейки стала шире, и она поставила чашку на стол, не сводя с меня задумчивого взгляда.

— Кажется, теперь я понимаю, почему тебе так нужно научиться скрывать свои мысли… Позволишь дать совет? — и после моего кивка продолжила. — Когда люди видят, что есть какая-то тайна, то будут пытаться докопаться до ее сути и рано или поздно у них это получится. Куда надежней спрятать секрет, создав двойное дно, где над настоящей разгадкой лежит фальшивая. Дойдя до нее, любопытные решат, что теперь-то они знают правду, и успокоятся. То же самое, кстати, справедливо и для эмоций, которые ты желаешь скрыть. Если они слишком сильны и рвутся наружу, полностью подавить их и закрыть маской безмятежности не получится. Но можно выдать их за что-то иное.

— Например?

— Был у меня знакомый, вынужденный служить господину, которого ненавидел. Так эту ненависть он научился прятать под маской чрезмерной громкоголосой почтительности. Окружающие считали его из всех слуг самым ярым подхалимом.

— И что с ним случилось потом? Ему надоело притворяться, и он нашел другого хозяина? — мне и впрямь стало интересно.

— Нет, больше он никому не служил. Подался в наемники, как только тот господин умер.

Хм, звучало это на редкость подозрительно — так, будто этот самый слуга и помог своему господину умереть.

— Благодарю за совет, — сказал я. Ее идея имела ценность, и я отложил сказанное в памяти, как откладывал все, кажущееся полезным.

Лицедейка налила себе еще чая, отпила и, прикрыв глаза, с явным удовольствием вздохнула.

— Здесь хорошо. И тебе, и твоему брату повезло попасть к аль-Ифрит.

— А в других местах плохо?

Она открыла глаза, глядя на меня с легким удивлением.

— Ты, должно быть, прежде вел затворническую жизнь, если задаешь такой вопрос. Мало какие другие корневые земли так ухожены и богаты, и даже те, которые сравнятся по материальному достатку, не всегда могут сравниться по добродушию своих хозяев.

— Тогда странно, что город не набит под завязку народом, желающим сюда перебраться, — сказал я. Броннин вовсе не показался мне густонаселенным. Людей в нем было, я бы сказал, как раз самое комфортное количество, и дома нигде не лепились один к другому, а гордо стояли на достаточном друг от друга расстоянии, оставляя место для зеленых палисадников и внутренних дворов, позволяя солнцу попадать во все уголки.

— Как раз ничего странного, — отозвалась лицедейка небрежно. — Насколько я знаю, из ста желающих едва ли один получает разрешение поселиться в корневых землях. Только состоятельные землевладельцы, рачительные фермеры, купцы с незапятнанной репутацией и самые опытные ремесленники допускаются внутрь. Аль-Ифрит снимают сливки… Не то чтобы я винила их в этом, — добавила она после паузы. — Я ведь тоже не беру в свой театр кого попало.

— Только один из ста желающих… — повторил я, уже совсем иначе вспоминая то, что видел в корневых землях, все эти ухоженные поля, гладкие ровные дороги, этот уютный зеленый нарядный город.

Но что же творилось в остальной империи, если люди снимались с насиженных мест, в таком количестве пытаясь попасть сюда? От хорошего люди добровольно не уходят.

— Значит, чужие люди сюда не попадают? — спросил я и тут же вспомнил тех демонов, замаскированных под людей, которых мы встретили в самый первый день в корневых землях и лошадей которых Амана конфисковала.

— Попадают, но временно и по особым разрешениям, вот как мы, — отозвалась лицедейка.

Мы сидели так еще некоторое время, пили чай, разговаривали. Вернее, говорила она, рассказывая о путешествиях своей труппы, о местах, где довелось побывать, о самых разных людях, с которыми довелось общаться. И о нелюдях тоже — да было бы и странно, если бы странствующий театр ни разу не натолкнулся на демонов и монстров.

Я слушал по большей части молча, лишь иногда спрашивал, а она, отвечая, смотрела на меня. И вроде бы в ее взгляде не было ничего пронзительного или