Велижское дело. Ритуальное убийство в одном русском городе - Евгений Александрович Аврутин

Их истории, вобравшие в себя элементы устной и письменной традиции, множество знаков и символов, сюжетов и подсюжетов, срабатывали именно потому, что были привязаны к местной памяти и укоренены в окружающей реальности [Ostling 2017: 18–38][295].

Гостия – освященная облатка для причастия – считается частицей плоти Христовой. Истории о надругательстве над причастием повествуют о том, как евреи похищают и оскверняют самый важный символ христианской идентичности. Поскольку освященная облатка воплощает в себе тело и кровь Христа, возмущение по поводу осквернения гостии не раз приводило к антиеврейским выступлениям и запутанным судебным разбирательствам. С начала раннего Нового времени нарративы об осквернении гостии вошли в круг различных местных традиций и литургических практик. Вера в чудотворную силу гостии использовалась и для популяризации кровавого навета. Когда евреи совершали надругательство над гостией, бросая ее в кипяток или прокалывая ножом, или когда убивали христианских детей, чтобы использовать их кровь для своих ритуалов, они превращали кровь христиан в демоническую субстанцию [Hsia 1988:12; Biale 2007: 112–113].

Максимова рассказала, как прятала гостию в носовом платке, Терентьева созналась, что делала то же самое как минимум три раза. Обе женщины в самых фантастических подробностях описали, как помогали евреям в осквернении символа причастия: смешивали пшеничную муку с водой, кровью и святыми дарами в особом тазу, лепили из теста булочки, срезали с них корку трефным (некошерным) ножом и кидали крошечный кусочек в огонь; как все собирались вокруг, протыкали мякоть и рвали ее на куски. Хотя обвинительницы постоянно противоречили друг другу, а в какой-то момент Терентьева так разозлилась на Максимову, что отказалась с ней разговаривать, – судя по всему, в основных своих показаниях они были единодушны[296].

«На что нам крошечка хлеба, – пояснила Ханна Цетлина дознавателям, – у вас она много значит, а нам на что она, как можно ругаться над хлебом?» Что касается Максимовой, Ханна не сдерживала своих чувств: «Паскудница, стерва… я смотреть на нее не хочу, я говорить с нею не хочу, она будет говорить все ложь». Евзик Цетлин был с ней полностью согласен: «Если бы ему не растолковали, что святыми тайнами у христиан называется хлеб, то он бы и до сих пор о том не знал». «Как можно надругаться над хлебом? – недоумевал Цетлин. – Я таких книг не читал, их не всякий может читать, у нас книг много, всех нельзя прочитать, я не так учен, чтобы такие книги мог читать». Шмерка Аронсон высказался в том же духе: «1800 лет говорят на евреев, что им надобна кровь, я слыхал, что нашли и печатные книги, в которых написано, что евреям надобна кровь, но они фальшивы, я твердо знаю, что ничего не было»[297].

Орлик Девирц задал вопрос: как можно надругаться над святыми тайнами? В этом следствии что ни месяц, то что-то новенькое. Слава Берлина понятия не имела, что Терентьева и Максимова понимают под «святыми тайнами», и задала вопрос, когда именно происходит осквернение. Отказавшись что-либо подписывать – хотя дознаватели подтвердили, что все ее слова и действия будут в точности записаны в особых тетрадях, – она заявила членам комиссии, что они могут писать что угодно, для нее это ничего не меняет и подпись она ставить отказывается. Писарь отметил, что, как только в комнату вошла Максимова, Слава задрожала всем телом и выкрикнула во весь голос, что та постоянно лжет, а потом стала угрожать Максимовой, что она, Славка Берлина, так этого не оставит: ведь ей известно, что Максимова все говорит по наущению Страхова[298].

Пока комиссия занималась допросами подозреваемых, Терентьева на протяжении долгих часов излагала очередное признание, оказавшееся последним: жуткую повесть о краже и осквернении церковной утвари[299]. В Польше эпохи позднего Средневековья и раннего Нового времени кража утвари из католических храмов считалась самым святотатственным преступлением. Притом что наиболее священными предметами считались облатки для причастия, суды регулярно выносили евреям приговоры за кражу, продажу или осквернение потиров, серебряных дверных ручек, крестов, изготовленных из драгоценных металлов, мирниц (сосудов для миропомазания), шелковых занавесей и скатертей. В Польше периода раннего Нового времени суды над такими преступниками и их публичные казни были общедоступными зрелищами, обвиненных в святотатстве зачастую сжигали на костре. Новости о предстоящих казнях передавались из уст в уста, и посмотреть на них собирались большие толпы[300].

Объединяя в один сюжет осквернение гостии и кражу церковной утвари, Терентьева черпала свой материал из давней традиции рассказов о преступлениях, считавшихся в глазах как светских, так и церковных властей наиболее тяжкими. В данном случае она сосредоточилась на антиминсе, который якобы был похищен из Ильинской церкви. На встрече с униатским священником Тарашкевичем Терентьева упала на колени и заявила, что давно бы ему во всем покаялась, но очень боялась, как он на это отреагирует. Она припомнила, как евреи поднесли ей графин с водкой и приказали похитить антиминс. В сумерки Терентьева подошла ко входу в церковь – все как раз выходили после службы. Она дождалась, пока прихожане ушли, и как только священник покинул алтарь, вбежала внутрь и схватила священный плат. По словам Терентьевой, он был небольшим. С антиминсом в руках она направилась прямиком в еврейскую школу, где несколько евреев незамедлительно приступили к его осквернению. Сперва они по очереди плюнули на плат, потом топтали его голыми ногами, пока он не изорвался в клочья, а остатки сожгли, так что не осталось никаких следов[301].

На сей раз проверкой истинности обвинения занялся генерал-майор Шкурин. Чтобы убедиться, что «рисованное полотенце» действительно было предметом церковной утвари, он попросил Терентьеву показать, как она пробралась в церковь и украла антиминс. Терентьева, Шкурин и еще несколько членов комиссии дошли пешком до Ильинской церкви. Писарь отмечает, что, едва войдя в храм, Терентьева упала на пол и разрыдалась, судорожно глотая воздух и умоляя всемогущего Господа простить ее за все совершенные ею преступления. Валяясь на полу, она никак не реагировала на призывы Шкурина. В итоге примерно через час Терентьева заявила, что боится, что Господь поразит ее и она умрет на месте, а следовательно, не сможет показать дознавателям, как именно похитила антиминс[302].

Несколько дней спустя Тарашкевич просмотрел описи имущества Ильинской церкви и обнаружил, что один из антиминсов действительно пропал[303]. Авдотья Максимова подтвердила, что его украли в 1823 году, примерно тогда же, когда в лесу было обнаружено тело Федора. Она пояснила, что вскоре после совершения ритуального убийства Ханна Цетлина передала антиминс Поселю Мирласу, который сотворил с