Третий Рим - Лев Жданов

Жжет псковичей Иван и допрашивает:

– Правду ли говорили?.. Обидели вас?

– Правду, осударь! – неизменно твердят посланцы.

Все больше и больше распаляется сердце Ивана… Часа два уже длится испытание. Еще немного – и погибнут несчастные… Пена на устах Ивана… В глазах – огоньки. Верно, припадок близко. Мало ли что в болезни прикажет царь?!

Вдруг всадник прискакал… В мыле конь… Сам едва на коне держится…

Так и свалился наземь к ногам царя, дышит тяжело…

– Што такое? Мятеж, што ли, на Москве?.. От кого ты?..

– От отца митрополита… На Москву, царь, торопись. В сей же час сряжайся… Отец митрополит неотложно наказывал…

– Да што такое?.. Выкладывай, смерд, живее, не то ножом прыти прибавлю…

– Ох, осударь! Чудо большое… Чудо недоброе… Вот часу нет, со звонницы с великой с Ивановской…

– Ну, ну?.. – торопил едва дышащего гонца царь.

– Колокол главный… Благовестник отпал… Быть великим бедам, святый отче митрополит сказывал. На Москву поспешай…

Как один человек, все здесь бывшие ахнули… Как один человек, креститься стали, покаянные псалмы шептать…

И царь со всеми…

Опомнился спустя мгновенье…

– Коня подавайте! – кричит.

Подали коня ему и всем приближенными… Поскакали все с места на Москву, не глядя, что ночь надвигается.

Подняла оставшаяся челядь брошенных наземь, измученных псковичей…

Отлежались где-то в избе несчастные, чудом спасенные, и молча ко дворам, восвояси побрели.

На знали они, что за Адашева надо было им Бога молить.

Чуть заметил тот болезненное ожесточение Ивана, успел слова два написать, верного человека в Москву погнал, к Макарию прямо, чтоб без души скакал!

И, кстати, упавший колокол не только псковичей спас, но также имя Ивана избавил от большого покора, от гибели беззащитных, безвинных слуг его верных. Не дремали охранители земли Русской. Самое зло на добро старались повернуть друзья народа угнетенного.

Как-никак, а зловещие приметы даром не прошли! Грянул гром ровно через восемнадцать дней после падения «благовестника».

Не послушал Иван ни митрополита, ни близких своих, не укротил нрава. Во дворце Кремлевском ту же жизнь повел, что и раньше, в селе Островском.

И те, кто знал, что готовится несчастие, что его отстранить еще можно, те все молчали о кознях бояр.

– Может, страхом царя доймем, если не словом! Не наш грех, так наша корысть будет. Боярское злодейство используем!

Так решили на общем совете Сильвестр с Макарием и с Адашевым, причем протопоп неизменно был оставлен в приятном убеждении, что все от него исходит.

На первый ветреный день было назначено у бояр поджог произвесть, чтобы шире пламя разнесло.

Такой день именно выпал во вторник, 22 июня 1547 года. С полуночи еще ветер так забушевал, что крыши срывались с домов… Людей опрокидывало, лошадей сбивало с ног…

И при этой-то буре, на рассвете на самом, загорелась, вспыхнула, как свеча, церковь деревянная, ветхий храм во имя Воздвиженья Честного Креста, что на Арбате. Восточный ветер здесь от Кремля доносился. Раздул он пламя в одно мгновенье! Огненная река потекла, яркая, широкая, испепеляя жилища, храмы, сады, людей, вплоть до Семчинского сельца, где огненный поток с потоком Москвы-реки встретился и здесь остановиться был вынужден.

На рассвете загорелось, а часа через два весь огромный этот клин городской представлял из себя один сплошной костер, одно страшное пожарище. К обедням стихать стал огонь за недостатком пищи.

Встревоженный царь со всеми боярами уж и барки велел снарядить, чтобы по Москве-реке, выйдя через ворота Тайницкие, поплыть в безопасное место куда-нибудь. Но остановился выезд, когда стих огонь на западной стороне города.

Со стен кремлевских хорошо видно было, как кой-где дома и церкви догорают, как островками уцелевшие чудом сады зеленеют или пустыри, травою одетые… Грустное зрелище.

Сжалось сердце у Ивана. В сотый раз он в душе обет себе дал: исправиться, не давать воли бесу злобы и ярости, который в груди у него сидит.

Но рок, видно, знал, как непрочны такие обещания у царя, и присудил ему более тяжкое испытание. Ураган нежданно-негаданно с запада на восток повернул. Новые участки загорелись… Новая огненная река потекла навстречу догорающему первому пожарищу. И хлынуло пламя на гордый, высокий, недоступный для людей, но не для рока, Кремль.

С быстротою урагана покатилась огненная река.

Успел все-таки Иван спешно сесть на суда с женою молодой, с братом слабоумным, Юрием, которого недавно только женил на княжне Иулиании Хованской… Сели и бояре все, дума ближняя, воеводы, какие на Москве были… Поплыли к Воробьевым горам, в Летний потешный дворец царский. Обширен он, всем места хватит!

А тут, едва отвалили суда, верх вспыхнул на Успенском соборе… Через Неглинку пламя на крыши царского двора перекинуло… Казенный двор запылал, Благовещенский собор загорелся. Сгорела дотла палата Оружейная с оружием древним дорогим, постельная палата с маленькой казной, двор митрополичий. По каменным церквам сгорели иконостасы деревянные и все пожитки прихожан, все людское добро, которое, по старому обычаю, прятали в каменных, надежных от огня, храмах обитатели деревянных теремов и палат. Сгорели Чудов и Вознесенский монастыри, древние обители в Кремле. В Вознесенском монастыре десять стариц-монахинь сгорело. В церковь вошли – не хотят выходить. А церковь дотла спалило. Один образ чудотворный успел отец протопоп спасти! В Успенском соборе уцелел, правда, весь древний иконостас и сосуды дорогие церковные, но укрывшийся там Макарий едва не задохнулся от дыму и пламени, проникавшего в стены храма. И вышел митрополит, как щит благоговейно держа в руках чудотворный образ Владимирской Божией Матери, писанный еще митрополитом Петром. Отец протопоп успенский шел за святителем, нес церковные правила.

Укрылись они на городской стене, в тайнике, где во время нашествия врагов сокровища все церковные прятались.

Но и сюда дым набился. Стал терять сознание Макарий. В Кремль, где пламя бушует, выходу нет… И стали по веревке – со стены прямо – к реке Москве старца спускать… Да оборвался канат – перетерся, должно быть, на остром каменном выступе. И с большой высоты упал владыка. Сильно расшибся. Люди, внизу стоявшие, еле его в чувство привели. Отвезли старика в Новоспасский монастырь, подальше от напасти.

А напасть великая пришла!

В Китай-городе все лавки с товарами, богатые торговые ряды погорели… Все дворы смело, начиная с затейливых палат бояр Романовых. За Китай-городом большой посад по Неглинной, Занеглименье выпалило, с землей сровняло, и Рождественку теперешнюю до Николы в Драчах, до монастыря, снесло… По Мясницкой, где скот били, мясом торговали, вплоть до пригона конского, до святого Флора горело. Пылала Покровка до церкви святого Василия…

На двадцать верст кругом гудело и колыхалось страшное море огня, а в этом море, в пламенных, губительных волнах его метались застигнутые врасплох люди, носились, как безумные… До двух тысяч человек. Да так и сгорели дотла…

Ураган ревел… Пламя разливалось, шипело, свистало, пожирая все на своем пути, и в общем грозном хаосе не было слышно безумных, диких воплей и криков этих несчастных, заживо сгоревших за чужие грехи, за злобу чужую…

Печальная ночь настала за этим страшным днем, напоминающим день последнего Суда Божьего. Тяжко было бедному люду… Не легче и царю Ивану в опочивальне его.

После сильнейшего припадка обычной болезни – причем особенно сильно трепетало и билось могучее, юное тело царя – он заснул на часок, но скоро проснулся.

Зарево пожара доносилось и сюда, за много верст, и чудилось потрясенному Ивану, что он слышит треск горящего дерева, слышит безумный вой и хохот заживо сгорающих бедняков, тут же сходящих с ума…

Эта картина так и реяла перед взором царя…

– Страшно… Страшно, Алексей! – вдруг зашептал он неразлучному своему спутнику, Адашеву, спавшему тут же.

– Да, государь. Это не то, что пожар града Рима, – грустно, с невольной, хотя и мягкой укоризной промолвил тот.

– Молчи! Каюсь! Мой грех!.. Молчи уж лучше…

И, не сомкнув глаз до утра, то рыдая и трепеща, то в молитве припадая перед божницей, проводил эту горестную ночь царь Иван.

Наутро, когда пришли вести о падении митрополита со стены и о чудесном спасении его, сейчас же собрался Иван с Адашевым к Макарию, в Новоспасский монастырь. Бояре все – следом за царем, желая повидать святителя, испросить благословения, совета его.

Телом страдающий, пастырь духом оказался несокрушим. Он же ободрял и утешал их всех, здоровых, но растерянных и подавленных духом.

Только и такое испытание всенародное не смирило бояр.

Стали опять разбирать: кто тут виновен, кто прав?

И снова всплыли обвинения, дней двадцать тому назад высказанные против Глинских. Шуйский, Скопин и Григорий Захарьин с другими заявили: