Падение Софии (русский роман) - Елена Хаецкая

— Это от чая, — сказал Витольд и снял очки.

Анна Николаевна заявила:

— Я тоже претендую. Может быть, прочтем вслух?

— Прекрасная мысль! — воскликнул Витольд. — Только кто будет все это декламировать?

— Если угодно, я начну, — предложила Анна Николаевна. — Отец обучал меня дикции, когда думал, что из меня выйдет актриса. — Она засмеялась. — Я даже брала уроки актерского мастерства у Лисистратова.

— Не может быть! — ахнул я.

Она посмотрела на меня лукаво.

— Да почему же не может? Он, когда трезвый, довольно толковый педагог. И играет на сцене совсем недурно. Не знали? Только с годами он все реже бывает трезвым… Ему бы лечиться. Впрочем, нет. Беру свои слова обратно. Таким, как Лисистратов, лечиться не нужно. Если он останется наедине со своей реальностью, то, пожалуй, лишится рассудка. Лучше уж плавать в море винных грез… Папа в те годы еще не терял надежд касательно Лисистратова и призвал его для моего обучения. Первые десять уроков прошли весьма плодотворно, а затем бедный Лисистратов вообразил себя Абеляром, а меня — Элоизою, и немедленно приступил к воплощению сюжета. Забыл, однако, что роман сей носит наименование «История моих бедствий».

— Неужто?.. — проговорил Витольд вполголоса, с явным намеком на «бедствие», которое — неужто? — постигло беднягу Лисистратова.

— О нет, до такого не дошло… — со смешком отозвалась Анна Николаевна. — То есть, Лисистратов не был «обабелярен», как выразился папа, хотя угрозы подобного толка высказывались… Но вышвырнут был с позором и больше «никогда-никогда, ни ногой на порог» — и так далее… Впрочем, впоследствии вполне ступал ногой на наш порог, однако держался очень смирно.

Я встал.

— Сейчас принесу тетрадь.

— Я волнуюсь, — призналась Анна Николаевна и поглядела на меня снизу вверх.

— Вы прекрасно справитесь, — заверил ее я и поскорее исполнил свое обещание: мне и самому не терпелось послушать ее чтение.

— …Кстати, — говорил Витольд, когда я с письмами входил в комнату, — хорошо бы установить, где сейчас находится Захария Беляков.

— Вероятно, он в Петербурге, — предположил я, кладя тетрадь на стол и усаживаясь на прежнее свое место.

— В таком случае, весьма странно, что его не было на похоронах Кузьмы Кузьмича, — указал Витольд. — Если учесть их дружеские отношения, переписку, присылание посылок… И впоследствии, уже после похорон, он также не давал о себе знать. Вы не находите данное обстоятельство удивительным, Трофим Васильевич?

Мне это, признаться, раньше в голову не приходило. Покойный дядя, его исполненная достоинств жизнь, его вещи, мысли и страсти — все это представлялось мне достоянием каких-то давно ушедших веков. А между тем времени со дня смерти дяди прошло совсем немного… И в самом деле, отчего Захария Беляков не явился проводить в последний путь «друга домоседушку»?

— Умеете вы, Безценный, поставить в тупик, — сказал я.

Витольд пожал плечами.

— У меня и в мыслях ничего похожего не было. Вопрос продиктован обыкновенной логикой.

— В таком случае, к логике и обратимся! — заявила Анна Николаевна. — Если Беляков был дружен с покойным Кузьмой Кузьмичом и не пришел к нему на могилу, то это означает… Например, то, что Беляков попросту не смог.

— Не смог? — переспросил Витольд.

— Что же тут такого особенного? В жизни всякое случается. Да хоть сломал себе ногу! — сказала Анна Николаевна.

— Или не захотел, — пробормотал Витольд. — Потому что опасался.

— Опасался? — удивилась Анна Николаевна. — Но чего он мог опасаться в Лембасово?

Витольд махнул рукой:

— Не слушайте, у меня бред…

— Ну, коли бред, так займемся лучше чтением…

Анна Николаевна взяла тетрадь, провела пальцами по обложке и спросила:

— С самого начала?

— Конечно, — сказал я.

— Я потому спрашиваю, что вы ведь, Трофим Васильевич, уже читали, так вам, быть может, неинтересно с начала, — пояснила она.

— Я с наслаждением послушаю ваше чтение, — заверил я.

— Хорошо же! — провозгласила Анна Николаевна. — Слушайте!

И начала, не сбиваясь и не запинаясь, хотя почерк у Белякова был довольно неразборчив местами — «точно мухи бредут», как выражался наш гимназический учитель чистописания. Декламировала она выразительно, в лицах, и временами делала ужасно драматические паузы.

Порой она останавливалась, чтобы выпить чаю. Витольд подливал ей горячего, за что она благодарила его быстрым пожатием руки.

Я слушал, полузакрыв глаза, и перед моим взором вставали картины экспедиционного лагеря: полосатые холщовые палатки, как у бедуинов, штабели ящиков, пахнущие казенным ситцем связки мешочков для отбирания проб; я воочию видел красноватые пустынные пески и низкое фиолетовое небо, в котором плясало раскаленное солнце, зрительно меньше земного.

Теперь, когда я знал, что планета, на которой находилась экспедиция Белякова, и есть та самая Фольда, мне гораздо лучше представлялись аборигены. При первом ознакомлении с письмами я рисовал себе нечто вроде пигмеев, низкорослых и чернокожих, с татуировкой на выпяченных животах. Ныне же местные обитатели являлись моему воображению в истинном своем облике: с тонкими и длинными конечностями, с багровой кожей, темно-синими раскосыми глазами в припухлостях век, с гладкими черными волосами. Я хорошо слышал и звучанье их языка со всем этим цвирканьем, глухим клокотаньем и протяжными тонкими звуками.

Дойдя до описания проступка «Яши», которого приговорили к смерти через прорастание шипов сквозь тело, Анна Николаевна отложила тетрадь. Витольд тотчас же опять налил ей горячего чаю и придвинул чашку.

— Это Бог знает что такое! — воскликнула Анна Николаевна. — Какая варварская жестокость!

— У всякого народа свои обычаи, — сказал Витольд. — С точки зрения этнографической, ничего варварского или дикарского в этом нет. Не более, чем в смертной казни через расстрел или повешение.

— Можно подумать, что расстрел или повешение — не дикость, — возразила Анна Николаевна. — Еще прибавьте, что одобряете гарроту, или гильотину, или эту там… не знаю… сажание на кол! — выпалила она гневно, как будто Витольд лично нес ответственность за все смертные казни мира.

— Я мог бы назвать еще некоторые виды, — сказал Витольд, отлично видя, что сердит и огорчает Анну Николаевну.

— Хватит, Безценный, — вмешался я.

— Хватит так хватит, — он покладисто замолчал.

— И знаете, что возмущает меня больше всего? — заговорила опять Анна Николаевна. — Позиция этого господина Белякова. Я предполагала, что долг всякого цивилизованного… да не обязательно цивилизованного… просто — порядочного человека — вмешаться, остановить жестокую расправу. Но нет, ему было интересно наблюдать. В этом отношении мужик Сократыч выглядит гораздо симпатичнее, хоть г-н Беляков и пытается изобразить его ограниченным и невежественным.