Макс Хавелаар - Эдуард Дауэс Деккер

говорить подобные вещи девочке, которая из-за этого очень легко может перестать слушаться матери, вообразив себя совершеннолетней, раз ее называют «любовь моя».

Что означает это: «унесу на крыльях»? У вас нет крыльев, и у вашей песни их тоже нет. Попробуйте-ка перенести ее на крыльях через Лавровую набережную, которая, кстати сказать, и не очень широка. Но если бы вы даже имели крылья, разве вы вправе были сказать нечто подобное девушке, которая еще не конфирмована? А если бы даже она и была совершеннолетняя, то что означает это предложение улететь вместе:

Где Ганг широкий сверкает,

Есть место чудесное там.

Стыдно! Поезжайте туда сами и снимайте себе там комнату, но не берите с собой девушку, которая должна помогать своей матери по хозяйству... Но вы вовсе этого и не собирались делать. Во-первых, вы никогда не видали Ганга и потому не можете знать, хорошо ли там живется. Хотите, я вам скажу, как обстоит дело. Это все выдумки, и вы потому все это говорите, что ваше стихоплетство делает вас рабом размера и рифмы. Если бы первая строчка кончалась словом кук[102], вы предложили бы Марии отправиться в Брук[103]. Кончалась бы она словом жасмин, вы позвали бы Марию с собой в Берлин; словом май — вы пригласили бы ее в Китай, и так далее. Вы видите, что предложенный вами маршрут вовсе не имелся вами в виду и что все сводится к игре словами без всякой цели и смысла. А что произошло бы, если бы Марии действительно захотелось поехать? Я уже не говорю о неудобном способе, который вы предлагаете. Но она, слава богу, слишком рассудительна, чтобы стремиться в страну, о которой вы говорите:

Там сад в буйно-красном цветенье

Залит тихой луной.

И лотос ждет в нетерпенье

Встречи с любимой сестрой,

Фиалки хихикают, глядя,

Как звезды горят высоко,

И розы легенды о саде

Рассказывают на ушко.

Что вы собираетесь делать с Марией в этом саду при лунном сиянье? Нравственно ли это, порядочно ли, прилично ли, Штерн? Неужели вы хотите, чтобы мне пришлось стыдиться, как Бюсселинку и Ватерману, с которыми не желает знаться ни одна порядочная фирма, ибо их дочь сбежала, сами же они шарлатаны? Что мне ответить, если меня спросят на бирже, почему моя дочь была так долго в этом саду? Ведь вы же понимаете, что мне никто бы не поверил, если бы я сказал, что она должна была побывать там, чтобы навестить цветы лотоса, которые, по вашим словам, уже давно ее дожидались. И всякий рассудительный человек высмеял бы меня, если бы я был настолько глуп, чтобы сказать: «Мария находится в красном саду (почему в красном, а не в желтом или фиолетовом?), чтобы слушать болтовню и хихиканье фиалок или же сказки, которые розы тайно шепчут друг дружке на ухо». И если бы даже это могло быть правдой, то какой толк был бы в этом для Марии, если это делается настолько секретно, что она ничего не могла бы разобрать? Но все это ложь, пустая ложь, и к тому же безобразно. Ибо возьмите только карандаш и попробуйте нарисовать розу с ухом и посмотрите, что из этого выйдет. И что значит — «душистые сказки»? Хотите, я скажу вам это на простом голландском языке? Это значит, что сказки-то с душком... Вот что!

Умны и благочестивы,

Газели прыгают там,

Священной реки переливы

Доносятся издали к нам,

И там с тобой, родная,

Под пальмами, упоены,

Любовь и покой вкушая,

Увидим блаженные сны.

Неужели вы не можете пойти в Артис, — кстати, написали вы вашему отцу, что я состою членом его правления? — если уж вам непременно хочется видеть диких зверей? Неужели вам непременно хочется газелей на Ганге? Ведь в дикой местности их далеко не так удобно наблюдать, как за изящной оградой из осмоленного железа. Почему звери благочестивы и умны? Последнее я допускаю: они не пишут по крайней мере столь глупых стихов; но благочестивы — что это значит? не есть ли это злоупотребление святым словом, которое может быть отнесено только к людям, держащимся истинной веры? А затем — «священная река»! Какое вы имеете право рассказывать Марии вещи, которые могут обратить ее в язычество? Уж не хотите ли вы разрушить ее веру в то, что нет другой священной воды, кроме той, в которой крестят детей, и нет другой священной реки, кроме Иордана? Неужели вы не понимаете, что расшатываете устои нравственности, добродетели, религии, христианства и приличий? Подумайте над всем этим, Штерн! Ваш отец — достойная уважения фирма, и я уверен, он одобрит мою попытку повлиять на вашу душу. Он охотно вступит в деловые сношения с человеком, заботящимся о добродетели и религии. Да, принципы для меня священны, и я не боюсь говорить открыто то, что думаю; не делайте поэтому тайны из того, что я здесь говорю. Напишите со спокойной совестью отцу, что вы находитесь здесь в солидной семье, что я наставляю вас на добрый путь, и спросите себя, что бы стало с вами, если бы вы попали к Бюсселинку и Ватерману. Вот вы прочли бы там подобные стихи, но никто не стал бы вас наставлять. Ведь они ничего в этом не смыслят. Напишите об этом со спокойной совестью вашему отцу, ибо там, где дело идет о принципах, мне нечего бояться. Будь вы у них, девушки за вами отправились бы на Ганг, и вот вы теперь лежали бы под деревом на траве, тогда как благодаря мне и моим отеческим предупреждениям вы можете оставаться у меня, в приличном доме. Напишите обо всем вашему отцу и сообщите ему, как вы благодарны судьбе за то, что попали к нам, напишите, как я хорошо о вас забочусь и что у Бюсселинка и Ватермана сбежала дочь. Поклонитесь ему сердечно от меня и напишите, что я уступлю еще одну шестнадцатую процента комиссии, ибо я терпеть не могу спекулянтов, вырывающих у конкурента хлеб изо рта своими низкими ценами. Сделайте мне одолжение, пусть ваши чтения