Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Агния задохлась от злости.
– Молчишь? Или нечего сказать? Ладно, Агния, слушай: если ты спешишь к Демиду – иди же, иди скорее! Сейчас иди. Не завтра, а сейчас. Спеши к нему, когда он совсем-совсем один и такой прихлопнутый! Не завтра, когда он выпрямится, а сегодня. У тебя же Полюшка! Демидова Полюшка! Да я не верю, что ты спешишь к Демиду. Ты бы давно была там. Что же ты не с ним? В такой час не с ним?
– Не твоего ума дело! – вспылила Агния, готовая вцепиться Анисье в кудряшки волос, вьющиеся по бледным щекам. – Там, где вы с мамашей напетляли, живая трава не растет. Головешихи вы проклятые! Ненавижу вас! Обеих ненавижу!
Анисья нашла в себе силы сдержаться:
– Ладно, вали все на двух Головешек! Только скажу тебе, хоть ты и партийная, а в людях ты нисколечко не разбираешься. Просто баба, и все тут! Пусть я проклятая Головешиха, но я тебя вижу насквозь. Степана ты ждешь – Героя Советского Союза, вот что. И к Демиду тебя тянет, да вот как со Степаном-то быть? Он не чета Демиду! Он-то справился бы с двумя волками без всякого ружья. А Демид позвал на помощь. Ползал по снегу, весь всклоченный, жалкий!.. Не герой!.. Да. Просто обыкновенный человек, которому не повезло в жизни!.. Вот ты и злишься: и этого жалко, и того бы не упустить. Только скажу: за двумя зайцами не гонись – ни одного не поймаешь!
Агния вздрогнула и чуть отступила, будто Анисья плюнула ей в лицо.
Но не успела ответить Анисье: послышался чей-то крик. Девчонки плакали, кажется.
Анисья обернулась. Об Боровиковых бежала женщина с ребятами. «Кажется, Мария со своей оравой. Что это они ревут?» – узнала она Марию Спивакову, вдовушку, старшую сестру Демида. А с нею – весь выводок: три плачущих девчонки и два подростка.
Агния быстро прошла мимо Анисьи навстречу Марии.
– Что случилось? – спросила.
– Ах, боже мой! Отец с Демидом схватились, – ответила Мария. Девчонки продолжали хныкать, мальчишки отошли в сторону. – Ребятишек перепугали, господи!.. Ни с чего будто, а как собаки сцепились, ей-богу. Кто-то успел наговорить Демиду про отца, как он тут завхозовал в колхозе, и про эвакуированных… Головешиха, наверное, чтоб ей сдохнуть!
– Она везде успеет! – поддакнула Агния.
Анисью будто кто подтолкнул – она метнулась мимо Агнии и Марии с ребятишками в сторону дома Боровиковых.
Зачем она туда шла? Что ее несло к Боровиковым? «Скорее бы, скорее!» – торопила она себя, не видя по сторонам ни домов, ни лунных теней, ни чубатого тумана, успевшего укутать в серую овчину всю пойму Малтата.
VIII
Не было мира и отдохновления в эту тихую и звездную ночь.
Из дома Боровиковых, как из кипящего котла сатаны, рвутся в ограду истошные крики, рев, бабьи причитания.
Что-то звонко треснуло, рассыпались осколки. Кто-то бухнул в стену. Потчуют друг друга матерками. Сенная дверь открыта настежь, и на крыльце толпятся мужики и бабы, бог весть откуда набежавшие на шум драки.
Началось будто бы с пустяка…
Филимон Прокопьевич в застолье оказался рядом со сватом Андроном Корабельниковым, колхозным кузнецом, еще здоровым и сильным мужчиною, хотя и перевалило за шестьдесят лет. Андрон слыл на деревне за молчуна и правдолюбца. Он скромно сидел в застолье в залатанной рубахе, не ввязываясь в разговор.
Филимон Прокопьевич, бахвалясь, уязвил свата Андрона, выставив на посмеяние компании Андронову залатанную рубаху.
– Вот хотя бы Андрона взять, – кивнул Филимон Прокопьевич. – Как ежли по совести: мало ли ты, Андрон, железа перековал на разные штуковины?
– Много! – ответил Андрон.
– А чаво ж ты рубаху себе не выковал за тридцать годов в колхозной кузнице? Ты ведь еще, помню, в коммуне был?
– Был. Как же!
Андрон – всклоченный, седоголовый – готов был провалиться в подполье от стыда.
– Дык не выковал, Филимон Прокопьевич. Колхоз – не прииск, а так и другие гарнизации. Само собой.
– «Гарнизации!» – хохотнул Филимон Прокопьевич, по-хозяйски развалясь в переднем углу. – Гарнизацию, сват, надо иметь у себя в башке, тогда и жить можно, хе-хе-хе! Кочуй ко мне в лесхоз, хоша бы в лесообъездчики! Обую, одену и денег еще отвалю. У меня мошну набьешь и килу не наживешь. Это тебе не колхоз, сват!..
Может быть, тем бы и дело кончилось – потехою над пристыженным Андроном в залатанной рубахе, если бы на другом конце не поднялся Демид. Он был еще трезвым, как и все застолье, но в его лице и особенно во взгляде, который он кинул на Филимона Прокопьевича, было что-то чуждое мирной компании, чересчур серьезное и взыскательное. Со стороны Филимона уставились на него четверо – сам Филимон, сват Андрон, Фрол Лалетин и улыбающаяся Авдотья Елизаровна; но улыбка ее моментально сгасла, встретившись с Демидовым отталкивающим взглядом. По левую сторону стола на табуретках и скамейке сидели тетушки Демида, которых он и в бытность парнем в Белой Елани никогда не навещал, – Авдотья Романовна, не в пример матери, крепкая, здоровая, носатая, с мужскими плечами и такими же крупными ладонями рук, и ее младшая сестра, Аксинья Романовна, мать Степана Вавилова, – свекровушка беспутной Агнии Аркадьевны. А с ними – медвежатник Санюха Вавилов со своей толстой Настасьей Ивановной, и на уголке стола примостился тронутый умом седенький Мургашка, ссохшийся и скрюченный, как паук.
На лавке, спиной к двум окнам, разместились в некотором роде единомышленники Демида – Павлуха Лалетин, председатель «Красного таежника», милиционер Гриша, сестра Мария Филимоновна с двумя черноголовыми парнишками – одному за четырнадцать, другому – двенадцать, ничуть не похожими на боровиковскую кость – мелкой спиваковской породы; сидела еще Апросинья Трубина, соседка-вдова, муж которой был убит бандитами в 1918 году. Пышная и веселая Фроська с матерью потчевали гостей. На столах было собрано и жарево и варево – сами гости нанесли; хозяюшка-то с куска на кусок перебивалась – не до угощений.
Сам Филимон Прокопьевич ничего худого не заподозрил со стороны Демида. Может, что скажет про свой плен? И, как бы подталкивая, намекнул:
– Скажи-ка, Демид, как там в загранице живут людишки. Ты ведь в Германии и во Франции побывал. Колхозники там есть али другие вот такие гарнизации, где хаживают в таких рубахах – заплата на заплате, как вот у свата Андрона? Очинно интересно знать.
– Довольно, папаша, не хорохорься! – врезал Демид. – У тебя «гарнизация», вижу, самая крепкая!
– Экое! – поперхнулся Филимон Прокопьевич.
– За границей такие, как ты, – живьем людей глотают, вместе с заплатами. Там это позволено.
– Вот те и на! – ахнул Санюха-медвежатник.
– В каком смысле? – таращился Филимон Прокопьевич.
– В том смысле, папаша, в каком ты показал себя во время войны завхозом колхоза. Поработал на славу, говорят. И теперь еще, наверное, эвакуированные поминают тебя лихом. Обдирал ты их, говорят, ловко – «воссочувствие» оказывал! За буханку хлеба – шаль; за полпуда – шубу или пальто. На это ты горазд со своей «гарнизацией»! Таким ты всегда был. Содрать шкуру с ближнего – и не охнуть. Теперь вот стриганул в лесхоз – и там приложишь руки. А руки у тебя с крючьями.
Наступила до того страшная, неподвижная тишина, что, казалось, вся компания враз окаменела. Никто ничего подобного не ожидал услышать от Демида. Головешиха – и та струхнула – это ведь она «качнула Демиду все новости про Филимона Прокопьевича!..». Сам Филимон сперва растерялся, шея и лицо его сравнялись в цвете с бородой, до того налились кровью, а Демид подкидывает:
– Помню тебя, папаша, помню! В тридцатом ты быстренько умелся из деревни – «гарнизация сработала»; овец и двух коров прирезал и мясо увез на паре лошадей. Коллективизация припекла, понятно!.. Где
