Учебник рисования - Максим Кантор

— Я тебя не подведу, — сказал ему Антон, — ты на меня положись. Если надо — а однажды это будет нужно, я уверен, — если надо, я сумею пойти до конца. Я буду как твой дед, как тот летчик, про которого ты говорил, я смогу пойти на таран.

— Это последнее средство, — сказал ему внук летчика Колобашкина.

— Не сомневайся во мне, я сумею, я тебя не подведу.

— И я тебя не подведу, — ответил ему товарищ, — я напишу такую книгу — что ты будешь мной гордится. Я пишу ее медленно, слово за словом, мысль за мыслью, — но я расскажу всем, как устроена наша жизнь и откуда идет беда. И тогда, когда я сумею это сказать, они увидят беду — и встанут на бой.

— И даже если они не встанут, — сказал ему товарищ, — то ведь есть мы с тобой. И нас двое, а это много.

И они стояли, держась за руки, над городом.

Тем временем Иван Михайлович Луговой подошел к окну, плотнее задернул шторы. За окном сгустился мрак, мутная московская тьма.

Луговой говорил так

— В новой партии, которую история играет сегодня, есть мои заслуги, мои комбинации. Кто-то полагает, что история — это бег наперегонки, прекраснодушные планы и клятвы. Нет, история — это шахматная партия, полюбуйтесь на мои находки!

Шахматист я хороший, продумываю далеко вперед. Например, с авангардом: просчитал на десять ходов вперед и действительно не ошибся. Рисковал, комбинация не простая: это надо же было, чтобы такое количество людей — и не полных дебилов, заметьте, — серьезно отнеслось к закорючкам. Зашевелились, стали передвигаться с клетки на клетку, выполнять команды. Шахматы — это не съедение фигур, но захват клеток. Зачем же их убивать, если они могут служить и работать. Израсходуются, тогда убьем, новую партию разыграем. А пока — надо творить историю. Авангардом займитесь, голубчики! Точки, кляксы, закорючки — вот она, свобода! Надо было захватить эту позицию — дальше уже проще. Я сделал гениальный ход — и выиграл. Это была сложная многоходовая комбинация, я рисковал! Я ведь не мог буквально каждого обмануть. Они должны были все делать сами — а статистам это непросто! Могло сорваться, могло. Но я знал свои фигуры, я знал человеческий материал, знал, сколько амбиций, зависти, подлости, ревности влито в этот дрянной авангард. И крепче клея — в истории нет.

Мне надо было добиться послушания, единства, раболепия — и провести фигуры к этой позиции, начав с отправной клетки — свободы. Кажется, непросто? Цель истории — свобода, я цель не отменяю — но веду фигуры к послушанию и порядку. Трудно совместить? А я сыграл и выиграл. И раньше я тоже выигрывал, и впредь буду.

Помехи могли возникнуть только случайно. Только на уровне технических неполадок. Революцию, евреев, искусство — я все деструктивные факторы учел. Но всегда может найтись одна неуправляемая пешка в игре — решит играть по своим правилам. Победить не может, но дело напортит. Такой пешкой был у меня на доске Струев. И он ведь, негодяй, тоже воображал, что видит всю партию — на много ходов вперед. Тогда, с террористами, он меня, можно сказать, шаховал. Неплохая комбинация, одобряю. Еще немного — и разыграл бы партию по-своему. Старый способ народовольцев, большевиков, кустарное производство — но иногда срабатывает. От бессилия, от невозможности управлять историческим процессом — кидались в эти любительские авантюры. Но материал, материал! Фигуры на доске все мои — ему играть было нечем.

Я любительскими авантюрами не увлекаюсь. Это страна сделана для меня, она сделана мною. И я ей пользовался и пользоваться буду. Всегда. По праву истории, по тому праву, какое дает самопознание мирового духа. Понятно?

— Значит, вы все продумали заранее, — сказал Рихтер растерянно.

— Ну, не буквально все, голубчик. То, что вы, старый больной еврей, вступите в игру и пожелаете участвовать в заговоре — этого я в расчет, сознаюсь, не брал. И когда понял, изумился, не скрою. Но потом принял эту логику и увидел своеобразную красоту замысла. Почему, собственно, старику не участвовать в игре? Вот вам живой пример — Марианна Карловна. Я ее при себе специально держу: революцию удобно иметь под боком.

Старуха Герилья, не мигая, глядела на Лугового, ее змеиные глаза были неподвижны, точно она старалась загипнотизировать Ивана Михайловича. Впрочем, загипнотизировать историю вряд ли возможно.

— Если говорить о буквально продуманном, — с удовольствием рассказывал Луговой, — то у меня были две отправные точки для комбинации. Амбиции авангарда, та идеология, которую он представляет, — вот первая. Я видел, как рекрутируется новая власть. Я видел гибель Европы, видел становление новой силы. Я видел, что они уже много лет выстраивают эту партию. И дурак был бы тот, кто не учел бы возможностей. Но — нужен и конкретный материал.

Личные страсти — вот моя вторая отправная точка. Я знал, что единственная доступная пониманию Баринова цель — переиграть тщеславного комбинатора Дупеля. Большего счастья для сынка аппаратчика не будет, как однажды прижать нувориша к стенке и забрать у него акции и заводы с пароходами. Однажды Баринов прибежал ко мне, и я его выслушал. И отложил эту комбинацию на время, но держал ее в памяти. И я видел его любовницу — страстную бессовестную натуру, — которая одна играет против всех любовников, за себя, за свою самодостаточную страсть. Я видел, что она не служит никому — а это благодатный материал для работы: значит, она будет служить силе вещей. И это я тоже держал под контролем. Я видел новых богачей — хитрых, но глупых. И я знал, кого с кем стравить. Я видел Голенищева — и его руками рушил то, что мне могло мешать. Что же мне могло помешать, спросите вы? Чепуха, так называемые моральные ценности. Нельзя было допустить, чтобы в обществе заговорили о морали — это внесло бы ужасную путаницу в новое строительство — и, слава богу, никто не пытался об этом говорить. Остатки искусства — за них можно было зацепиться ногой — значит, надо было их ликвидировать. Надо было, чтобы страну хорошенько подмели, вычистили стройплощадку от так называемого гуманизма. И я прикормил дворников, нанял уборщиц, поддержал тех, кто готов чистить и ломать, дал им мировые контакты, научил пить коктейли и закусывать оливками. О, как они разыгрались! Я им облегчил дело: внедрил всю эту муть и слякоть: новейшую философию, брошюрки по деструкции — читайте, учитесь, ломайте! Они для меня играли роль тракторов и бульдозеров — все эти труффальдино, шайзенштейны, свистоплясовы, голенищевы. Они славно поработали — и за небольшую плату. Конечно, я предполагал, что, войдя во вкус, они однажды и меня сломать захотят — но я был начеку. Дикое предположение, но все же: вы, Соломон Моисеевич, на моем месте вели бы себя точно так же — сначала ломали, а строили только потом. Как еще строить?

— Ни в коем случае, — сказал растерянно Рихтер, — у меня совершенно иная программа.

— Неужели? У вас и программа была! Какая же?

— Моя программа, — сказал Рихтер, — основывалась на гуманизме.

— Что вы говорите? И никакой деструкции? А как же, позвольте спросить, вы со мной обойтись думали? Или — не думали об этом вовсе? — Луговой своей единственной рукой накрыл ладонь Рихтера, подержал, словно успокаивая старика. — Это рабочий вопрос, признаю. Он к великим идеям отношения не имеет, но все же любопытно. Шкурный, простите, интерес. Вы, когда шли сюда, разве думали застать меня в живых?

— Я вас не понимаю, — искренне сказал Соломон Моисеевич.

— Спрошу иначе. К политическим убийствам как относитесь?

— Отрицательно, — сказал Рихтер. Смысл разговора ускользал от него.

— Ну, что вы, голубчик, скромничаете. К лицу ли карбонарию? Когда шли сюда, готовились увидеть пепелище, не так ли? Вас Марианна Карловна пригласила мой хладный труп осмотреть? — Луговой веселился, глядя на лицо Рихтера. — Верю! Верю! Не знали ничего! Но понимать должны были! Или вы думаете, что власть лежит безхозная, пылится скипетр — приходи, бери? Думали, зовут на царство, а трон стоит пустой? Вы ведь не ребенок, в самом деле.

— Думаю, — сказал Рихтер удивленно, — что меня попросили решать проблемы, потому что, кроме меня, их никто решить не может. Вот и все.

— Как же, интересно, вы представляете! А тех, кто у власти, — куда деть? Нет, вы об этом-то хоть подумали? Ну, хоть одну минуту? Ведь у них, сатрапов, деточки есть, жены. В расчет не брали? Меня убить хотели, Соломон Моисеевич, — доверительно сказал Луговой, — вот в этой самой квартире. Именно убить. Ваши друзья и единомышленники — чтобы вам путь расчистить.

— Я вам не верю, — сказал Рихтер.

— Банальное политическое убийство, Соломон Моисеевич. Терроризм — в чистом виде. А гуманистическую программу, голубчик, на крови не построишь. Революции — они с гуманизмом плохо сочетаются.

— Вы шутите надо мной, — сказал Рихтер, — шутить легко. Но проблему шуткой не решить. Меня просили разобраться с происходящим в стране. Положение серьезное. Да, кхе-кхм, серьезное и запущенное. Но у меня есть идеи. Я согласился помочь.