Кот и крысы - Далия Трускиновская

Однако он не мог…

Он смотрел на Терезу - и вдруг понял, что между ними действительно все кончено, что она будет драться, как дикая кошка, лишь бы настоять на своем. Это было обидно и… грустно.

В память, которая у всякого из нас несколько напоминает дом, выстроенный в течение жизни, как положено дому, с окнами и дверьми, с потайными чуланчиками и сундуками, с комнатами, в которых живут давно покинувшие нас люди, - в память эту, как если бы и впрямь она была домом, ударил вдруг мелкий град. Простучал по крыше, по стеклам, хрустально и отчетливо выстучал музыкальную фразу. Это была много значившая для них когда-то фраза, и если бы Мишелю было сейчас до сравнений, он назвал бы ее утренней - юная гувернантка, садясь каждый днь за клавикорды, сперва прогоняла обязательные гаммы, а потом в раз и навсегда установленном порядке - свои учебные пьески из той самой «Нотной тетради», первая из которых так и начиналась, именно так, чуть медленнее, чем следовало бы, то ли потому, что начало нравилось Терезе и она хотела растянуть удовольствие, то ли чтобы подчеркнуть контраст между этой самой первой фразой - и тем, что следовало за ней отточенно и ритмично.

Мишель любил музыку именно так - не за ее собственную красоту, а за связь с его жизнью, за способность привязываться к определенным моментам и создавать в доме его памяти этакие опознавательные значки, вроде привязанных там и сям цветных ленточек, как у иных людей служат ароматы.

Он знал эту незамысловатую пьеску, он помнил ее, хотя помнил весьма приблизительно - и, коли садиться играть, сыграл бы упрощенно, словно прошелся по тем сочетаниям созвучий, что образуют его смысл.

Отныне пьеске суждено было стать прощальной.

Мишель молча прошел мимо отшатнувшейся Терезы, поднял крышку клавикордов, пододвинул табурет, сел, не забыв раскинуть полы бланжевого кафтала, подобранного матушкой так ловко, чтобы светлотой своей оттенить смуглоту Мишелева лица, и сыграл фразу так, как она запомнилась. Ему казалось, что он преспокойно доиграет до конца всю пьеску, но в середине он сбился. Это была обычная ошибка пальцев, но от нее возникла в известном произведении какая-то новая, утонченная гармония, и повела за собой. Мишель ударился в импровизацию, неловкую, потому что руки не поспевали за фантазией и пальцы шлепались не туда, но и внезапно страстную.

Вдруг он понял, насколько может показаться смешным - сел ни с того ни с сего за инструмент, забарабанил, заврался. Не дофантазировав, Мишель встал, махнул рукой и вышел из гостиной.

Ему было все равно, как станет отсюда выбираться Тереза. В конце концов, можно попросить привратника-калмыка, давнего знакомца, помнившего Мишеля еще мальчиком, чтобы он ее выпроводил.

И вдруг раздались аккорды!

Мишель резко повернулся.

Он недалеко ушел - в четыре длинных шага оказался у дверей гостиной.

Тереза играла отчаянно и самозабвенно. Она просто-напросто изголодалась без музыки, истосковалась, и была слишком взволнована, чтобы устоять перед соблазном запретного плода. К тому же, она ведь не давала никакой клятвы… и столько времени не прикасалась к клавишам… и имела же право последний раз в жизни сыграть самое любимое!…

Музыка увлекла ее, она тоже ударилась в импровизацию, почти такую же неловкую, как у Мишеля, сказывались месяцы, проведенные без инструмента. Но он слышал то, что гудело и плескалось в нем, смутно, она же ощущала каждый точечный удар хрустальной россыпи отдельно и безукоризненно.

Тереза играла и… просыпалась, как будто модная лавка на Ильинке была тяжким и скучным сном, утро било в глаза жаром и светом сквозь сомкнутые веки, оставалось сделать еще одно усилие, рвануться, взлететь!…

И взлетела, ощутив на плечах две цепких руки, одновременно вздымающие ее вверх и разворачивающие лицом к солнцу. Правда, именно в этот миг ее глаза, бывшие незряче открытыми, перестали видеть какие-то необязательные вещи, узор на обоях, бронзовые завитки подсвечника, но увидели ослепительный звездный мрак… и все, и ничего более, и желание раствориться в головокружительном поцелуе целиком и полностью…

Длинный диван был совсем рядом, оба не видели его и попали на него чудом. Руки словно с цепи сорвались, на кончиках пальцев жила музыка, растекалась по коже… и все, и ничего более…

Это было неловко, суматошно, оглушительно, бестолково и бездумно, однако даже такое счастье взахлеб иссякает, приходят в себя мышление, слух и, в последнюю очередь, зрение.

Тереза услышала что-то вроде голосов, возможно, женских, но ей было все равно - хоть бы полк драгун сюда ввалился вместе с лошадьми. Она желала получить наконец то, что мучительно зрело в ней и выносило ее ввысь, как выносит песчинку со дна морского высокая волна… и свершилось!… И блаженное «ах!» на вдохе, и выдох, с которым уходят из тела последние силы - все это было, истаяло, а голоса сделались звонкими и отчетливыми. Где-то возле гостиной находились молодые женщины, они смеялись и уснащали свою речь забористыми русскими шутками, соль которых ускользала от Терезы.

Тереза, перепугавшись, попыталсь оттолкнуть Мишеля, чтобы и он, опомнясь, услышал, но как раз в этот миг и ему было безразличны все голоса в мире, от ее сопротивленеия в нем лишь прибавилось ярости, и произошло то, что им обоим в пору их тайного романа доставляло немало хлопот, - он закричал.

Тут же голоса стихли.

Казалось бы, дамы, сидя в большой гостиной и услышав крики в малой, должны были поднять визг, призвать слуг с оружием, устроить переполох. Однако было тихо. И вдруг дверь с треском распахнулась.

На пороге стояла молодая щеголиха, вооруженная увесистым бронзовым канделябром.

– Это кто тут безобразничать изволит? - спросила она звучным голосом. - Как вы сюда попали?! Эй, сударик, слезай с девки да рожу покажи!

– Не кобенься, Дунька! - потребовала незримая пока женщина. - Отойди, дай им подобру-поздорову убраться.

– Подобру-поздорову? А как же! Приходят в мой дом, занимаются непотребствами! Агашка! Фаддея зови, с кнутом!

– Сама-то гляди какая праведница сыскалась!

– Так мой-то проведает, шуму будет!

– Сама же ты шум подымаешь, а ну, пусти…

Устранив из дверей молодую красавицу, вошла низенькая дама в три обхвата, на которой все было чрезмерно, и оборки, и банты, особливо - чепец с большой ленточной розеткой.

– Шли бы вы отсюда поскорее, сударь, и ты, сударыня, - сказала она миролюбиво. - Дом этот почтенному человеку принадлежит, а вы сюда забрались без его ведома. Неровен час, прознает, а Авдотье Ивановне за вас ответ держать.

Мишель с большим трудом возвращался к действительности. Перепуганная Тереза пыталась как-то привести в порядок его наряд, а сам он повернулся к разумно рассуждаюшей даме и, поняв, что она ждет ответа, заговорил.

– Гаврила Павлович в обиде не будет. Сам просил бывать у него почаще, без чинов… Мы его ожидали…

– Кого просил?! - подвинув даму, ворвалась молодая щеголиха и тут лишь узнала гостя. - Тебя, сударь, просил? Да мне ж опосля того, как тебя Шепелев приводил, два дня покою не было, все домогался: кто ты таков да что промеж нас было, да как мы за его спиной сговорились! Марфа Ивановна, вот он, тот вертопрах, который в фараон всех обыграл!

– Я еще раз говорю тебе, сударыня, что твой сожитель приглашал навещать почаще… - попытался было возразить Мишель.

– Любезный он у меня! А Шепелеву сказал: чтоб таких вертопрахов, петиметров сопливых, водить в гости более не смел! Мало того, что всех обыграл, так еще и на дам бесстыже глядел!

– Дунька, уйди, - велела дама. - Не то на твои крики вся Москва сбежится. Надобно их убрать отсюда поскорее да тихомолком, а не белендрясы сгоряча разводить. Собирайся, сударыня, в накидочку заворачивайся…

– Я еще доберусь, как их Филимонка пропустил! - пригрозила отчаянная Дунька.

– А доберись! Откуда-то же этот вертопрах знал, что днем дом бывает пуст. А у вас тут всякого добра - на многие тысячи. И ты же еще не все мне показала. Только шуму не подымай, - строго сказала Марфа. - Твой-то шум услышит - в тонкостях разбираться не станет. Коли хочешь, я найду, кто это дельце втихомолку раскопает.

– Архаровцев, что ли, попросишь?

– А и попрошу. Они молодцы смышленые, живо из твоего Филимонки толк выбьют… а бестолочь останется!

Дунька рассмеялась.

– Ступай уж, сударь, - приказала Марфа Ивановна. - Да впредь жаловать не изволь и Филимонку здешнего под плети не подставляй. Господин Захаров молодых гостей страсть не любит.

Мишель неторопливо, стараясь соблюсти достоинство, покинул гостиную. Тереза, пряча лицо в капюшон накидки, поспешила следом. Марфа Ивановна, велев Дуньке не двигаться с места и не галдеть, сама проводила их до парадных дверей и убедилась, что они оказались на улице.

– Принес же дьявол эту шлюху, - сказал Мишель. - Я бывал у Захарова, и не раз. Он сам говорил, что коли некуда податься, я могу на его жилище рассчитывать, особливо коли у меня амуры с замужней дамой, он ведь сам проказник…