Марфа-посадница - Дмитрий Балашов

Схария, в шапочке на завивающихся седых волосах, в длинном своем одеянии, сидел прямо, пронзительно озирался, изредка поглаживая длинную волнистую бороду, видно, чувствуя себя здесь чужим и не совсем понимая, чего хотят от него эти убежденные христиане, осторожно рассказывал на волынском наречии, с неожиданным для русского уха ударениями в словах, о том, как живет у них, на Волыни, народ Израиля, в какой чести у литовского князя, коему от их купцов великая прибыль притекает, и как даже и в «Правде Волынской» законом русским оберегает их князь: «Аще убьет кто жидовина, то большую виру платит, чем за русина убитого».

- Будь вторым, но не первым, как Иосиф Прекрасный у фараона, как Даниил у Навуходоносора, и тогда прославишь себя и род свой!

По уходе Схарии загорелся спор. Схария был уже не впервые у Дениса. По просьбе последнего, он даже приводил ученого раввина, Мосея Хануша, с которым Денис долго сидел над текстами Ветхого завета, - два философа двух враждующих религий, основывающих свои учения на одних и тех же ветхозаветных книгах, - проверял переводы священных текстов, а заодно свое знание древнееврейского, в котором был нетверд.

Гридя Клоч по уходе Схарии начал тут же, встряхивая косматою гривой, громогласно предостерегать Дениса от такой дружбы.

- Уже и так болтают, что ты в ихнюю веру перешел!

- К чистому нечистое не пристанет! - мягко возразил ему Денис. - Христос входил в домы грешных и беседовал с фарисеями!

Как раз взошла попадья. Под стать мужу: сухощавая, с бледным строгим лицом и опущенными уголками губ. Поставила квас, положила лук и ржаной хлеб на стол.

- Слышишь, - улыбаясь, спросил ее наставник, - тебя теперь уже не Овдотьей, а Саррою величают?

- Слышала уже! Невегласи и глаголют непотребное! - сердито отозвалась попадья.

Григорий знал, что Денис тайно перекрещивает своих приверженцев в «истинную веру», что уже пахло ересью, ибо то же самое делали когда-то стригольники, последователи Карпа-проповедника, и подумал, что зря, пожалуй, так беспечно относится Денис к нелепому обвинению, из коего при желании можно сделать невесть что, вплоть до снятия сана, церковной епитимьи и заточения в монастырь.

- А мне эта мудрость, быть вторым при князе, стойно Иосифу Прекрасному, нравится! - возразил человек с темным одутловатым лицом, имени которого Григорий не знал до сих пор, поскольку все называли его просто «отцом дьяконом» или «братом». - Быть вторым при князе, его мыслью и рукою, и через него, именем князя воздействуя, просветить народ!

- То, брат, идея нам не гожа! - отмолвил рокочущим гласом Гридя Клоч, вздымая грубо вдохновенное чело. - Там они, на Волыни, особый народ среди русинов, да ляхов, да литвы. Им христиане - чернь! И князь их за мзду от черни защитить должен, а мы кто среди народа своего? Помысли!

- Но с кем тебе ближе говорить, - возразил темноликий, - с мудрецом иной земли или с этим и плотниками безмысленными, кои сейчас в личинах и харях пьяные по городу шатаются?

- Все одно! Мы - русские, и плотник тот - брат мой во Христе! Его же я и просветить должен светом истины, светом любви! А какая ж то любовь, когда возвеличат тебя над прочими, и какое ж братство, когда сам ты унизишь главу перед князем?

- Кого ты сделаешь избранным, вот что скажи? - вмешался Назарий. - Гордость Иосифа в том, что он второй под фараоном. Но в своем-то народе он первый! И братьям что сказал? Все мы - един род. Бог меня послал спасти вас! Ну, а станешь на место Иосифа ты, русский над русскими? Это уже совсем другое! И для тебя: ты уже нигде не будешь первым, только вторым! И для народа…

- А кого ты приблизишь к себе, того отторгнешь от народа своего! - поддержал Назария Гридя Клоч.

- Для всего народа должен быть один закон, для вятших и меньших! - продолжал Назарий с пылом и блеском в очах. - И ежели даже достойнейших возвысить нарочито, то не они, дак дети их на недостойное обратятце, но прав своих паки не отдадут!

Вопреки своим прежним словам, юноша подвойский начал посещать беседы братьев, ввязываясь в спор каждый раз, когда вставал вопрос о том, что же делать, дабы распространить истинное учение. Ибо, хоть Денис и полагал, что только личное подвижничество и пример праведного жития да домашняя беседа со взыскующими истины могут споспешествовать распространению учения (о сроках он не заботился, полагая, что и тьма лет лишь краткий миг перед Господом), многие его приверженцы горели жаждою немедленных действий и всячески изыскивали пути стремительного продвижения в народ истинной веры.

Григорий, чтобы чем-то помочь духовным братьям, предложил оплатить покупку библейских книг у волынцев и, добившись, что Денис принял от него эти, довольно большие деньги, почувствовал себя немного в образе тех богомольцев, что дают вклады на помин души. Он от чего-то временно откупился, чего-то настоятельного, отнюдь не покупаемого за деньги, что требовали от него эти бедные мыслители, ничтожные числом и значением, затерянные в Великом Городе, сейчас полном святочною гульбой, но духом дерзающие решать судьбы народа, колебать престол церкви и доискиваться истинного смысла человеческого бытия.

Новгородское посольство воротилось из Литвы в конце Святок, когда пешали йордан, святили реку для будущего купанья в ледяной проруби, и жонки по всему городу выливали старую воду из кадей и ушатов, с приговоркою детям, хнычущим, что кончилось святочное веселье и боле нельзя рядиться кудесом:

- В той воде все хухляки потонули! Теперича до нового года жди!

Дмитрий приехал хмурый. Пока слуги внизу суетились, убирая коней, поднялся в верхний Марфин покой. Матери, заботливо и тревожно оглядывавшей обветренное, постаревшее лицо старшего сына, рассказал, оставшись с глазу на глаз, что Казимир был очень недоволен статьей, вставленной по настоянию Феофила:

- Мирить нас с князем Иваном ему вовсе ни к чему! Тож и от вельмож литовских слыхали. А еще бают, в Литве неурядицы, Рада враждует с королем, войско соберут ли еще, нет ли, не знать! А тогда мы ли за их спиной отсидимсе али они за нашей? Иван Кузьмин вызнавал: Казимир сына на угорский стол посадил, теперича угров замирить не может…

- Как ни то у них деетце, а в Новгороде пока Михайло Олелькович сидит! - отвечала Марфа, успокаивая его и себя. - И договор заключен тобою, сын! - Она любовно огладила склоненную голову Дмитрия. У самой сердце сладко колыхнулось: так соскучилась по нему. Оба посмотрели разом в глаза друг другу, Дмитрий устало, но твердо, Марфа уверенно и светло. - В эту зиму Иван всяко уж войны не начнет! - присовокупила Борецкая.

После Крещения Марфа отправилась объезжать свои вотчины. То же сделали и другие великие бояра, а также житьи, и с их дружинами весть об отложении от Москвы, еще не дошедшая до иных глухих углов, распространилась по всей обширной новгородской волости.

Февраль был вьюжный. Дороги перемело снегами. Кони бились в упряжи, проваливаясь по брюхо. Возок часто останавливался, и Марфа, неподвижная, закутанная в меха, сердито ждала, когда слуги дощатыми лопатами раскидают очередной занос и протопчут путь.

В Березовец приехали в потемнях. Старуха ключница, вглядевшись из-под ладони, всплеснула руками:

- Государыня ты наша светлая!

- Узнала, старая! - молвила Борецкая.

Старуха запричитала, бросилась к возку. Марфа ласково отвела ее рукой.

Нахолодавшийся господский дом еще не прогрелся, хоть его топили с утра. Было угарно, и Марфа велела подольше не закрывать вьюшек. Торопливо прибежал посельский.

- После, после! - отмахнулась Марфа. - С дороги каки дела!

Дом был родной, помнился с детства. Девочкой засыпала тут, в этой же горнице. Ссорилась с братом Иваном. Каталась на салазках с горок. Водила хороводы на Троицу. Ловила раков с мальчишками, скакала верхом… Много летов минуло с той поры!

С раннего утра осматривали хозяйство. Боярыня сама заходила в избы, расспрашивала мужиков, считала кули, холсты, кожи. На выбор открывала бочки с грибами и рыбой, пробовала мед. По локоть запускала руки в зерно - не влажное ли? Осмотрев все, за одно похвалив, за другое выбранив, спросила:

- Хлеб когда повезешь?

- Думаю, весной! Как обычно, по реке сплавим… - переминаясь, отвечал посельский, не зная, к чему такой вопрос.

- Зимой вези! - жестко приказала Борецкая. - Не жди! И скору, и холсты. Ко мне, в Новгород. Оброк тоже нынце соберешь! Тута ницего не оставляй! - Она оглядела строгими глазами посад - стояли на высоком крыльце хлебного амбара, - показала кивком: - Гляди, городня прохудилась! Отправишь обозы, порозные пойдут - пусть везут камень и бревна. Снег обтает, начинай городить, поспеши!

- Отсеемся…

- До сева! Старостам накажи.

Посельский смятенно взглянул на боярыню, наконец-то уразумел - неужто? (Слыхал уже, да о сю пору все не верилось!) Неужто… И удержал вопрос. Марфа строго свела брови: