Военные загадки Третьего рейха - Николай Непомнящий

«Отрадно слышать, господин рейхсфюрер, — ответил я. — Не ожидал, что первая же поправка к вашему гороскопу будет удачной. Похоже, мы смогли установить точный момент вашего рождения. Это обнадеживает. Возможно, это убедит вас всерьез задуматься и о других моих предсказаниях и с должным вниманием отнестись к моему совету по поводу «Майского плана» (это было кодовым названием предполагаемого переворота, о чем было условлено между Гиммлером, Шелленбергом и мной, но об этом ничего не знал Керстен и потому посмотрел на меня своими большими глазами, так похожими на глаза ребенка).

«Вы знаете о планах господина Керстена, — сказал мне Гиммлер. — Что вы о них думаете?» Мне о них особенно нечего было сказать. С астрологической точки зрения эти планы не вызывали возражений, о чем я и сообщил Гиммлеру.

«Вряд ли я смогу удовлетворить просьбу господина Керстена, — продолжал Гиммлер. — Он просит немедленно отправить за границу большое число заключенных евреев. Но без одобрения Гитлера это невозможно. Транспортировка большой группы заключенных не останется незамеченной, значит, об этом узнает фюрер. Он уже возмущался, прослышав, что мои эсэсовцы освобождают евреев, и отдал приказ расстреливать всякого, кто впредь попытается это сделать. Так что я смогу удовлетворить лишь немногое из представленного мне плана».

Керстен и Сторх пришли к согласию относительно четырех пунктов:

1. Позволить узникам-евреям получать продукты и медикаменты из-за границы.

2. Всех евреев перевести в отдельные лагеря под контролем Международного Красного Креста (который, как рассчитывала Всемирная еврейская организация, станет содержать их на свои средства).

3. Отдельные лица, перечисленные в особом списке, привезенном Керстеном из Швеции, освобождаются немедленно.

4. Значительное число узников-евреев будет освобождено и отправлено за границу, по преимуществу в Швецию и Швейцарию.

В том соглашении называлась конкретная цифра — 10 000 евреев. Операция в целом поддерживалась шведским правительством, которое открыло в Любеке свое представительство Красного Креста, передав в его распоряжение большое количество грузовиков и автобусов. Гиммлер с готовностью принял три первых пункта, однако наотрез отказался санкционировать освобождение и эвакуацию десяти тысяч евреев, а также освобождение шведских, датских и норвежских пленных, на чем настаивало шведское правительство. Тогда же мне стало ясно, что Керстен ничуть не продвинулся в своих делах (начиная со 2 марта); все его уловки ни к чему не приводили. Он опасался, что с Гиммлером у него ничего не получится, тогда под угрозой окажется весь проект, а вместе с ним его надежды на получение шведского гражданства.

Я спросил у Гиммлера, почему он не готов отпустить тех евреев, что числились в шведском списке. «Яне могу этого сделать, господин Вульф, — ответил он. — Фюреру уже известно об освобождении и отправке в Швейцарию заключенных евреев. Кальтенбруннер донес ему об этом, а Борман поддержал его. Я связан по рукам и ногам». После этого он окончательно оставил эту неприятную тему и перешел к другой. «Господин Шелленберг мне говорил, что вы хотели бы вновь рассмотреть политическую обстановку в свете вашего гороскопа на 1945 год», — сказал он. Тот гороскоп для Гиммлера был не слишком обнадеживающим. Диаграммы двух первых кварталов, к истолкованию которых я перешел, содержали катастрофические для режима Гитлера созвездия.

Между тем Керстен, развалясь на софе, всем своим видом показывал, что ему абсолютно безразличны мои толкования. Ему было ясно, что его просьбы не прошли и что я не помог ему добиться от Гиммлера уступок, на которые он надеялся. Выражение его лица не было ни злым, ни добрым, скорее подчеркнуто отстраненным.

Разговор зашел о Ялтинской конференции, и Гиммлер попросил меня дать ей оценку с астрологической точки зрения. Я подготовил универсальный гороскоп на Ялтинскую конференцию месяцем раньше. Созвездия рисовали ужасающую картину, которую я в своем пересказе ничуть не пытался смягчить. Шелленберг вопреки всем обескураживающим прогнозам не отчаивался и с характерным для Козерогов упрямством продолжал подталкивать Гиммлера к путчу. Но Гиммлер и Шелленбергу не уступал. Он просто не мог себе этого позволить, ибо его разлады с Гитлером достигли критической отметки.

«Дорогой господин рейхсфюрер, — сказал я, — почему вы не претворяете в жизнь наш «Майский план»? Наихудшего все еще можно было бы избежать, к тому же вы в отличие от фюрера могли бы улучшить свое положение».

«То, о чем вы с Шелленбергом просите меня, господин Вульф, не что иное, как нарушение клятвы верности, — ответил Гиммлер. — Я присягал на верность фюреру, и можете считать меня сентиментальным, но я не могу нарушить присягу. А потом вы думали о перспективе народных волнений? Как отреагируют массы, если я арестую их фюрера? Конечно, мятежи и волнения я бы смог подавить с помощью войск СС, это было бы не так уж трудно. Но ведь я дал Гитлеру солдатскую клятву и не могу ее нарушить. Я всем обязан Гитлеру. Нет, господа, это невозможно, я на это не пойду». Последние слова Гиммлер произнес спокойно, но твердо, после чего посмотрел на меня долгим, пытливым взглядом и затем продолжал: «Вы говорите, что в настоящее время созвездия чрезвычайно неблагоприятны. Не могли бы вы сказать, какие части Германии не затронет оккупация? Что говорит об этом ваш циферблат?» — и Гиммлер показал на мой карманный хронометр, которым, в целях экономии времени, я пользовался при особых вычислениях. Времени у Гиммлера оставалось совсем немного. Положение было просто отчаянное. Если он не сумеет отрешиться от своих вздорных взглядов, у него одна дорога — катиться вниз, в пропасть.

«Насколько помню, — заметил я, — вы давно собирались назначить одного из верных вам людей, кто бы смог приступить к осуществлению нашего плана».

«Да-да, — прервал меня Гиммлер, — только где вы сегодня найдете верных людей? В данный момент было бы трудно совершить переворот. К тому же я не вполне здоров, все еще чувствую слабость. С военной точки зрения это возможно, однако я не могу приступить к выполнению этой задачи. Для успеха операции я должен был бы поменять руководство всех ведомств, заменить людей, подобных Кальтенбруннеру и Мюллеру на тех, кому я доверяю. На Кальтенбруннера меньше всего полагаюсь. Но стоит мне удалить его и Мюллера, как тотчас всполошится Борман и предпримет в ставке Гитлера ответные шаги. А уж Кальтенбруннер непременно за моей спиной настрочит донесение Борману. Нет, было бы слишком рискованно заменять его теперь».

«Но господин рейхсфюрер, — возразил я, — этих людей вы могли бы заменить в последний момент, более того, арестовать Кальтенбруннера и других. В этих вопросах я не специалист, но, мне кажется, для вас было бы несложно провести такую операцию».

«Вот уже мне предлагают свергнуть моего фюрера, — воскликнул Гиммлер. — Шелленберг даже настаивал, чтобы я убил его».

Тут я напомнил Гиммлеру гороскоп Гитлера: «Гитлер не умрет от рук убийцы, — сказал я. — Его созвездия предсказывают таинственную смерть. Вас ждет удача, если вы его арестуете».

«Но как я могу арестовать фюрера, если он сейчас болен?» — возразил Гиммлер. Затем повторил свое знаменитое изречение, которое нам не раз приходилось слышать: «Свои войска СС я создал на основе преданности. И этим принципом не могу поступиться». А потом Генрих Гиммлер, человек, чье имя наводило страх и ужас на миллионы людей, сказал сокрушенно, почти жалобно: «Признаюсь честно, господа, — я просто не могу этого сделать!»

Гиммлер никогда по-настоящему не занимался этим грандиозным планом, исполнение которого положило бы конец войне, дало человечеству мир и покой. Гиммлеру не хватило силы воли пожертвовать собой во имя страны, совершить то, что ждали от него миллионы немецких солдат. Не было в нем мужества закаленного ветерана, способного волевым поступком прекратить кровопролитие. От своих эсэсовцев он требовал жертвенности, но где было его самопожертвование? Не нужно было особой проницательности, чтобы понять: от Генриха Гиммлера бесполезно ждать волевого поступка, который бы облегчил участь сограждан.

И даже зловещие тучи, уже сгущавшиеся над его собственной судьбой, не смогли заставить его изменить решение. В то утро в Хоэнлихене Гиммлер окружил себя химерами собственных фантазий. Напрасно я пытался разглядеть в нем хоть какие-то приметы величия. В выражении его лица не было даже намека на мрачную суровость испанского инквизитора или беспощадность кровавого палача времен Французской революции. Гиммлер попросил меня почти жалобным тоном не настаивать на том ужасном плане, не убеждать его разорвать отношения с человеком, принесшим столько горя и страданий миллионам соотечественников. Роковые созвездия его гороскопа уже сходились на нем, и не было никакой возможности что-либо поправить. В тот момент я ощутил, какая это мука — видеть выход из положения и быть бессильным что-либо сделать. Я пережил внутренний кризис в августе 1944 года, теперь во мне назревал второй. Я мог утешать себя только тем, что испробовал и сделал все возможное.