Дети ржавчины - Михаил Тырин

Я присел на камень в некотором отдалении. Мне просто хотелось побыть среди людей, посмотреть на них.

–  Эй, Желтоухий! – говорила одна из женщин какому‑то своему соплеменнику. – Если моего мужика там прибьет, ты его корзину мне принеси. Хоть немножко там будет, все равно принеси. Гляди, себе не забери, я у людей потом спрошу.

Меня уже не удивляло, что крестьянка заботится о корзине с овощами больше, чем о своем муже. Я и раньше замечал, что люди здесь предпочитают не любить друг друга. Не привыкать. Потому что любое привыкание – это почти гарантированная боль утраты в будущем. Просто защитная реакция – готовить себя к скорой смерти ближнего, помнить о ее неизбежности. И не сближаться больше, чем нужно.

Здесь была война, хотя и без солдат. Настолько давняя, что внезапная смерть стала частью жизни.

Я знал и другое. В любых безжалостных условиях люди становятся и чище, и ближе. Нет мелочности, нет недомолвок, нет ничего такого, чего нельзя сказать в глаза.

Здесь же люди наглухо захлопнуты, спрятаны друг от друга. Каждый лелеет свой убогий мирок, гордится им, не подпускает никого. Несколько иначе ведут себя вольные погонщики, но на то они и вольные…

Я так углубился в размышления, что не заметил деревенского старосту, присевшего рядом.

–  Ты всем доволен, Безымянный? – поинтересовался он, положив рядом свою палку.

–  Да, все нормально.

–  Больная Нога говорила, что ночью ты поднимался и кричал.

–  Больная Нога? – я понял, что речь идет о моей кухарке. У нее, кажется, и в самом деле одна нога была перевязана.

–  Я хотел узнать, что тебя разозлило ночью?

–  Нет, ничего, – успокоил его я. – Мне просто срочно нужна была лампа.

Мне сразу помогли соседи. Он помолчал немного.

–  Всем ли довольна твоя женщина? Она все еще спит?

–  За нее не беспокойся. Моя женщина – моя забота.

Он кивнул, снова замолчал. Я оказался неразговорчивым собеседником, поэтому он через некоторое время поднялся и пошел прочь. Напоследок предложил почаще обращаться за помощью. Блеск монет‑клинков дисциплинировал его.

За два следующих дня никаких перемен не произошло. Надежда лежала целыми днями напролет с закрытыми глазами и просыпалась, чтобы сделать несколько глотков из флакона. Я был настолько удручен этим, что злился из‑за мелочей – ругался на мальчишек и зевак, слонявшихся возле дома, и даже накинулся на старосту, когда заметил, что еда моя стала подозрительно скудной.

–  В сегодняшнем супе совсем не было мяса! – произнес я. Прежде я никогда не говорил таким тоном с людьми. – Что‑то быстро наши деньги у вас кончились. Сдается мне, вы их обменяли на пойло.

–  Деньги не кончились, – тихо проговорил староста, вжав голову в плечи. – Мясо кончилось. Люди как ушли за едой, так и не возвращались. Но ты не ругайся. До вечера их подождем – и новых снарядим.

Его слова остудили меня. Я, правда, не стал извиняться перед стариком – он бы не понял этого. В любой ситуации гордый погонщик не должен просить прощения у забитого крестьянина, это против правил.

–  Что с ними может быть? – спросил я, нахмурившись.

–  Все может быть, – печально вздохнул староста.

–  Далеко они ушли? Может, стоит за ними съездить?

–  Я ж говорю, до вечера подождем, а утром новые люди поедут.

Этот разговор отбил у меня охоту требовать хорошего питания и прочих удобств. Я вернулся в дом еще более сумрачным и сел перед ложем девушки.

Пожалуй, она все‑таки изменилась. В ее невесомом прозрачном тельце стало чуть больше цвета. Теперь я уже видел, что по ее щекам разбросаны веснушки. Что волосы у нее рыжие и немного вьющиеся. Глаза также приобрели и цвет, и глубину, и стало ясно, что она совсем молодая девчонка.

–  Так и будешь молчать, Надюха? – тихо и грустно произнес я. – Когда же мы поговорим с тобой?

У меня вдруг появилось чувство, что все это время я играю с механической куклой, способной на простые движения. И как ребенок надеюсь, что моя кукла оживет и станет полноценным собеседником и другом. Девушка еще ни разу не улыбнулась. Ее взгляд выражал очень мало. Если бы она умела говорить хотя бы глазами, какие беседы мы могли бы вести!

Впрочем, я‑то постоянно разговаривал с ней. Просто так, болтал всякую чепуху. Мне предстояло многое ей рассказать, но это будет лишь тогда, когда она сможет ответить. Я так решил.

Наутро я пошел смотреть, как собирается в поход новая экспедиция. Мне было не очень‑то приятно, что эти люди идут возможно на смерть для того, чтобы моя тарелка каждый день была полна, а я смотрю на них – и остаюсь. Лучше бы мне не показываться им на глаза, но усидеть в доме я не смог. Я бы поехал с ними, но не хотел оставить свою Надежду.

Моя кухарка по имени Больная Нога тоже была здесь. Она провожала мальчишку‑сына. Беспрестанно поправляла на нем рубаху и говорила что‑то на ухо, наставляла перед дорогой. Чувствовалось, что она чуть обеспокоена, но не испугана.

Не успела группа людей с мешками отчалить и скрыться за гребнем холма, как с противоположного конца деревни донеслись крики. Крестьянки, только что проводившие своих мужчин, побежали туда.

Оказалось, вернулась первая экспедиция. Не вся – только двое. Кто‑то послал мальчишек за только что ушедшими.

–  Все там остались! – кричал плачущий парнишка с перемазанным землей лицом. – Все на огородах.

Второй был повзрослее и поспокойнее. Он был из соседского дома, и я знал, что его зовут Землеед. Женщины окружили его, закидали вопросами.

–  Мы нашли еды, – говорил он и заглядывал каждой в глаза, словно боясь, что не поверят. – Долго ходили, нашли целого лося. Почти свежего. Кабачки большие выросли – их два мешка собрали. Так там и лежат, если еще не украли.

–  А потом с трех сторон свист поднялся, – продолжал уцелевший добытчик. – Я гляжу – люди вокруг падают, и сам тоже лег. Мы все лежим на полянке, а в воздухе железные птички летают. Маленькие, жужжат… И много их, а кто из наших поднимется, того сразу насквозь пробивают. И летают: туда‑сюда, туда‑сюда… Твоего сразу проткнуло, твоего потом тоже, – он начал тыкать в женщин пальцем, перечисляя, кто не дождется своих мужчин и детей. – Крикунихи нет здесь? Скажите ей, что обоих мальчишек птицы проткнули.

–  А моего?

–  Твоего не видел. Он вроде сразу убежал, да так и пропал где‑то. А мы с Колючим так и лежали два дня на земле, головы не поднимали. Ночью птички жужжать перестали, ну мы помаленьку поползли… Одноглаз тоже с нами полз, да куда‑то делся по дороге. Может, придет еще…

Сквозь толпу пробрался староста.

–  Где мешки? – воскликнул он, ухватив Землееда за одежду. – Где мясо? Далеко отсюда?

–  Да нет, – пробормотал тот, чуть оробев от такого напора. – Меньше, чем полдня ходу. Да мы еще шли туда небыстро…

Староста оглядел собравшихся женщин, на его лице промелькнула досада.

–  Надо отправляться туда, – сказал он. – И скорее, пока другие не подобрали.

–  А пожалуй, могут и подобрать, – произнес Землеед. – Мы ничего не прятали. Как было – так и побросали.

Староста еще раз обвел глазами толпу, его взгляд задержался на мне. Но ненадолго. Ему и в голову не могло прийти предлагать вольному погонщику участвовать в собирательстве.

В стороне послышался шум. Между домов бежала стайка мальчишек, за ними чинно шествовали участники несостоявшейся экспедиции. Заметив обоих спасшихся, увидев их перепачканные, испуганные лица, они пришли в замешательство.

–  Что, посланники? – спросил кто‑то. Никто не ответил. Все было и так ясно. Крестьяне струхнули. Идти туда, где вот‑вот снова могла появиться летящая смерть, они боялись. Староста, как я понял, не обладал такой властью, чтобы заставить их делать это.

–  Я пойду, – медленно проговорил он. – Кто со мной? Ты хоть дорогу покажешь?

У Землееда на лице проступило замешательство. Страх останавливал, а желание принести в семью еды подгоняло. Ему, как участнику похода, полагалось чуть больше, чем другим.

–  Покажу, – сказал он наконец. – Только поем – два дня ж не ели! А так, хоть сейчас пойдем.

–  Ну, кто? – еще раз спросил староста. – Подходите!

Вышли четверо. Двое из них были женщины. Это меня вконец доконало.

Я пробрался к Больной Ноге, тронул ее за плечо.

–  С Надежды глаз не спускай! – строго проговорил я.

–  Что? – женщина удивленно захлопала глазами.

–  Я ухожу с ними. Сиди в доме, смотри на мою женщину. Если что‑то захочет – сразу ей дай. Она пьет снадобье из длинных бутылок, которые лежат с ней рядом. Все ясно?

–  Ясно, – кивнула Больная Нога, проводив меня удивленным взглядом.

Я вышел из толпы, встал напротив старосты.

– Я иду.

Тот озадаченно взглянул на меня, не зная, как это понять. Зря старался – все равно бы не понял. Видел бы меня сейчас мой Директор, назвал бы мальчишкой. Ну и пусть. Мальчишкой быть куда лучше, чем стариком.

–  Ты идешь туда с нами? – переспросил он, теребя коробочку с именем на поясе. – За едой, да?