Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918) - Николай Степанович Гумилев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
События лета 1914 г. — объявление Австрией войны Сербии 15-го и Германией — России 18 июля — круто изменили состояние Гумилева. «Меланхолия моя, кажется, проходит...» — пишет он Ахматовой накануне, а в следующем письме, помеченном 17 июля, сообщает о своем участии в антигерманских манифестациях в Петербурге. 30 июля, съездив предварительно в Слепнево повидать семью, Гумилев начинает собирать документы для поступления в действующую армию добровольцем («охотником»),
И в реве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы, —
напишет впоследствии сам поэт. В начале августа он направлен на обучение в Гвардейский запасной кавалерийский полк, а в сентябре, по завершении обучения, — в действующую армию. С этого момента и до января 1917 г. Гумилев находится на фронте — сначала в составе Лейб-гвардии уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка, а затем — в составе полка «черных гусар» — 5-го Александрийского. За это время Гумилев дослужился до прапорщика и получил три ордена — два Георгиевских креста (4 и 3 степени) и орден св. Станислава 3 степени с мечами и бантом (о военных годах в жизни Гумилева см.: Курляндский И. А. Поэт и воин // Исследования и материалы. С. 254–298; а также — пространные комментарии Е. Е. Степанова к «Запискам кавалериста» // Соч II. С. 440–474).
Как «военные» стихи Гумилева, появившиеся в периодической печати уже в первые месяцы войны (в «Аполлоне», «Отечестве», «Новой жизни», литературно-художественном приложении к «Ниве»), так и сам поэт, во время кратких отпусков выступавший в петроградских литературных салонах, поражали современников. «Был Гумилев, — писал 28 января 1915 г. в письме к Л. Я. Гуревич Ю. А. Никольский (тогда — студент Университета и участник романо-германского филологического кружка), — и война с ним что-то хорошее сделала. Он читал свои стихи не в нос, а просто, и в них самих были отражающие истину моменты — недаром Георгий на его куртке. Это было серьезно — весь он, и благоговейно. Мне кажется, что это очень много» (РГАЛИ. Ф. 131. Оп. 1. Ед. хр. 161. Л. 115; цит. по: Азадовский К. М., Тименчик Р. Д. К биографии Н. С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф. Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. № 2. С. 183–184). Еще более эффектную сцену рисует Н. А. Оцуп: «Было что-то символическое во внешности добровольца Гумилева, находящегося в отпуске и читающего свое стихотворение “Война” на эстраде какого-нибудь петербургского литературного кафе. Это было в 1915 году. Бледные тени декадентской столицы, юноши с накрашенными губами и подкрашенными щеками, “девы неразумные” (по библейскому выражению) и писательницы, продолжавшие жить в болезненно-нервной взвинченности ночных собраний, несмотря на катастрофу, все эти обломки “культа Эроса”, “искусства для искусства”, все эти осколки старого мира, цеплявшиеся за что угодно, прежде чем их унесет в небытие потоп, — все это резко контрастировало с образом человека, который был вправе бросить своим современникам в лицо: ... Я вам не пара» (Оцуп. С. 94).
В оценке причин, повлекших за собой столь резкий переворот в судьбе и творчестве Гумилева в военные годы, мнения исследователей резко расходятся. Естественно, что в советском литературоведении, особенно в 30-е гг., «военный» эпизод в творчестве поэта оценивался резко негативно, как очевидное проявление «шовинистических» и «милитаристских» настроений, якобы вообще свойственных «конквистадору наших дней»: «Идеологом вольнонаемнической интеллигенции, идущей на службу к империалистической буржуазии, той интеллигенции, которая служит сейчас Муссолини, того деклассированного полуинтеллигентского сброда, который поставляет мировой буржуазии людей с бомбочкой, беспринципных, безыдейных убийц, — вот чем объективно становится Гумилев» (Ермилов В. В. О поэзии войны. Цит. по: Русский путь. С. 551). Однако и Э. Русинко также склонна видеть в прославлении Гумилевым «великого дела войны» если не цинизм, то, по крайней мере, нечто нравственно сомнительное (см.: Rusinko E. The Theme of War in the Works of Gumilev // Slavic and East European Journal. 1977. Vol. 21. No. 2. P. 204–213 — «военные приключения» поэта рассматриваются здесь как своеобразное продолжение «африканских» охотничьих эскапад — с той лишь разницей, что «дичью» становятся солдаты противника; продолжение этой темы см.: Hellman B. A Houri in Paradise: Nikolaj Gumilev and the War // Studia Slavica Finlandensia. T. 1. Helsinki, 1984. P. 22–37), а Н. И. Ульянов полагает, что славословиями войне Гумилев и вовсе поставил себя вне русской литературы: «Когда вспыхнула мировая война, и все крупные наши поэты откликнулись на нее стихами, полными тревоги за судьбы России и человечества, когда даже Маяковский написал гуманистическую поэму “Война и мир”, — один Гумилев восторженно приветствовал пожар Европы» (Ульянов Н. И. Скрипты. Ann Arbor, 1981. С. 52). Очень распространено мнение об абсолютной политической и жизненной «наивности» Гумилева, «извиняющее», по мнению мемуаристов и биографов, поведение поэта в военные годы. Так, еще В. Ф. Ходасевич называл «увлечения» Гумилева как Африкой, так и войной — «ребячеством» (см.: Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 205). «Конечно, в годы первой мировой войны и даже в ее начале, в месяцы массового военного угара, — пишет А. Давидсон, — все же были люди, видевшие события более трезво и мудро, чем Гумилев. Но Гумилев... Напомню слова, сказанные мне о нем Анной Андреевной Ахматовой:
— Какой он политик? Наивный был человек.
К тому же — а может быть в этом и таится главное объяснение — он с детства привык видеть в себе воина» (Давидсон А. Муза Странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 195).
С другой стороны, многие биографы поэта отмечают, что вопрос об участии или неучастии в войне, равно как и пафос его «военных» произведений,
