Ты родишь мне ребенка (СИ) - Колесникова Вероника

Перевожу дух и растеряно смотрю вперед. Кажется, от волнения у меня все начинает плыть перед глазами.

— О мертвых не говорят плохо. Но, знаешь, что? Я рада, что в моей жизни теперь не будет ни тебя, ни его.

Подхватив трясущимися руками автолюльку, я вихрем лечу из палаты. Хлопая дверями, выхожу из клиники, не помня саму себя от эмоций. Невидящими глазами смотрю в телефон и думаю, что нужно вызвать такси, чтобы вернуться домой, но никак не могу собраться с мыслями.

Как мне теперь жить? Что теперь делать? Я снова чувствую себя подвешенной куколкой на ниточках.

Глава 44

Людмилу Прокофьевну привозят наутро. Она сама не своя от горя. Почерневшая, пожелтевшая, состарившаяся женщина открывает дверь и входит в дом. Как бы там ни было, что бы она из себя не представляла, человеческое начало во мне кричит о том, что ей нужна помощь.

Но она отмахивается от нее. Сама идет в душ, сама наливает себе чай после, сама делает себе бутерброды, но не ест ни одного, будто бы делает все по инерции.

С Наилем на руках я кружу возле нее, ожидая, что она скажет. И через какое-то время она, наконец, говорит.

— Неси документы, все, какие есть у вас.

— Зачем? — она даже не смотрит в мою сторону.

— Сама увидишь, что дом принадлежит Игорю, поймешь, что делать тебе тут нечего.

Фыркаю в ответ. Я слишком много пережила, чтобы вот так просто позволить кому-то выкинуть меня и ребенка на улицу.

— Даже если и так, все это – совместно нажитое имущество, в законном браке, значит при разводе будет делиться пополам.

— До развода еще дожить надо, — грустно говорит она, но в голосе чувствуется сталь. — Ты решила уйти от сына, значит, уходи с тем, с чем пришла. Голышом.

— Вы не имеете права вмешиваться в нашу жизнь, — уверенно говорю ей. — Это решать только ему. И мне.

Она поднимает на меня свой взгляд. И я впервые вижу, что в этой женщине больше нет жизни. Только какая-то безграничная усталость, отрешенность, тоска. Даже цвет глаз изменился – стал старчески – прозрачным, как голубой лед на озере.

— Нет, Ксанка, это решать мне. Игорь…был моим сыном, а значит, все, что он заработал, тоже – мое.

— Да вы с ума сошли! — эмоционально выдыхаю я. Эта несносная женщина совсем не понимает, где черное, а где белое. Что с ней такое?

— Пока суд да дело, — медленно говорит она. — Я свое заберу.

— «Свое»! — фыркаю. — Да забирайте все, что хотите. Кроме дома. И Игорю скажу, что дом не отдам. По крайней мере до тех пор, пока не будет жилья для меня с ребенком.

Она встает, отряхивает руки.

— Уверена, что дом записан на него, а потому неси документы.

От злости у меня застит глаза. Я вскакиваю, кладу малыша в электрическую качалку, включаю минимальный режим, и она начинает сама вибрировать и немного покачиваться. Бегу в комнату, хватаю папку с документами и готовлюсь к схватке не на жизнь, а на смерть, чтобы отстоять свое.

Людмила Прокофьевна все также стоит возле кухонного стола, вцепившись побелевшими пальцами в его края. Она смотрит вдаль, в окно, невидящими глазами, и становится понятно, что горе, которое она переживает внутри – настоящее, страшное, болезненное. И это кажется мне раздражающим – от чего так волноваться, если она своими глазами видела, что Игорь жив и здоров, и лежит в клинике под наблюдением врачей?

— Вот, — выкидываю я все: и справки о прописке, и справки из БТИ, и даже файл с чеками, которые Игорь сохранял после выплаты последнего пая.

Людмила Прокофьевна встряхивается, берет себя в руки, вынимает из файлов документы, подносит каждый к глазам.

— Не может быть, — вдруг говорит она.

— Что там?

— Собственником жилья являешься ты.

Она недоуменно глядит на меня, а я тут же беру в руки документы, перебираю один за другим. Странно. Но это действительно так и есть. Оформлена дарственная на дом, хотя я вообще не помню такого, чтобы Игорь говорил об этом.

Перед глазами все плывет.

Я совсем не знала своего мужа. Совсем. Вся наша совместная жизнь была странным фарсом, но я рада, что он заканчивается на такой оптимистичной ноте – мне не нужно будет страдать из-за того, что я могу оказаться на улице. Впервые за многое время я думаю об этом мужчине с небольшой толикой уважения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Женщина садится на стул, обхватывает голову руками.

— Как ты его околдовала, ведьма…как?!

Ее слова пощечиной отрезвляют меня. Вот кому здесь точно не место, так это токсичной женщине, которая всегда занята только собой.

— Знаете, что? —говорю я веско и уверенно. — Ноги вашей здесь больше не будет. Собирайте вещи и уезжайте. Я вызову такси. Если не увижу вашей сумки у двери – вызываю полицию. И докажу, что вам нечего делать в доме, к которому не имеете никакого отношения. Я ясно выразилась?

Она зыркает на меня гневно и зло.

— Ясно.

Вечером Людмила Прокофьевна, все-таки, выходит в коридор. Она полностью собрана: сумки, какие-то котомки, упакованные вещи. На лице – злость и ненависть. Но сейчас она не кричит, не сыпет проклятиями, да и вообще не нервничает, что заставляет меня присмотреться к ней получше – так просто женщины такого типа не сдаются.

А я же думаю о том, что никогда прежде так бы себя не повела – не выгнала из дома мать моего бывшего мужа, пусть пока наш развод официально не зарегистрирован. Но сейчас…

Сейчас все стало по-другому, я должна постоять за себя, потому что за моей спиной – ребенок, за которого несу ответственность. Я слишком много вытерпела, вынесла для того, чтобы просто так взять и отказаться от всего.

— Я все равно добьюсь правды, узнаю, что тут произошло, — говорит она, смотря мне прямо в глаза, и от этого мне становится не по себе.

— Что вы хотите узнать? — устало спрашиваю. Никаких тайн у меня больше нет. Тот, кто должен знать правду, уже знает ее. Причем посмертно. А на мнение Игоря мне, по большому счету, все равно. Все чувства, если они и теплились в моей душе к нему, буквально отрезало ножом, рассекло секирой и уверена, что теперь ничего, кроме раздражения и злости мы не сможем испытать друг другу.

— Это ведь не его сын? — вдруг спрашивает она, а я замолкаю. Откуда она знает?.. — Материнское сердце не обманешь. Ты – ведьма и сделала все, чтобы он пострадал, чтобы скрыть свое бесчестье.

Я закатываю глаза. Уж в чем-чем, а в этом меня обвинять нельзя. Я бы хотела, чтобы все были живы и здоровы, никто не страдал, но человек предполагает, а бог располагает…

Вдруг в дверь звенит звонок. От неожиданности мы обе вздрагиваем.

— Ты ждёшь кого-то? — прищурившись, спрашивает она. Держу пари, что Людмила Прокофьевна уверена, что наконец-то ко мне явился тот самый мифический любовник, в существовании которого она давно уверилась.

Отрицательно машу головой, но открываю ворота, и мы обе смотрим, как мужчина тяжелой поступью бредет к входной двери через весь двор. Сумерки обхватывают его фигуру, и не дают рассмотреть лица, а фонари отчего-то не реагируют на движение и не включаются, хотя должны. Такое ощущение, что это ангел мести идет за мной, и я вдруг думаю о том, что наш дом находится слишком далеко от людей, и если что-то случится, то никто не успеет прийти ко мне на помощь.

Нервно переступаю с ноги на ногу и вспоминаю о пугаче, подарке Камала.

Резко открываю верхний ящик комода, вытаскиваю оружие и удивляюсь его тяжести. Я не держала его в руках с тех самых пор, как Камал подарил мне его, и точно знаю, что это мне не нужно – ну не свекровь же пугать, в самом деле.

Когда прохлада стали касается пальцев, я начинаю чувствовать себя спокойнее и увереннее, как всегда, когда думаю о нем. Каким бы ни был этот мужчина, как бы я его ни представляла себе, как бы не ругала, как бы не старалась избежать с ним встречи в прошлом, одно нужно принять: Камал всегда знал, что мне было нужно, чувствовал меня лучше всех других людей, как прекрасный, виртуозный музыкант, умеющий пользоваться инструментом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})