Хранитель Времени - Дэвид Зинделл

Я не могу излагать здесь верования алалоев. Мне не хватит места, чтобы привести их обширную мифологию и систему тотемов, связанную с духами животных и тем, что алалои называют мировой душой. (Кроме того, я не уверен, что до конца понимаю принцип их телепатического общения с деревьями, тюленями, талло и даже со скалами. Даже после всего, что случилось с нами, я не понимаю, как алалои создает свой мир мгновение за мгновением, в трансе вечного настоящего.) Это сложная система и древняя, такая древняя, что даже историки не могут сказать, откуда она произошла. Бургос Харша полагает, что первые алалои взяли из суфийского мистицизма и других древних философий то, что подходило к их новым условиям жизни. Он считает также, что тотемную систему и способы вхождения в транс они позаимствовали у австралийских племен Старой Земли. Там, в пустынях изолированного континента, у человека было пятьдесят тысяч лет, чтобы выработать особый порядок символов и мышления. Это было сложное, логически выстроенное учение, основанное на причудливых иерархиях мысли и разума. Люди жили по определенному своду правил. Они предусматривали все стороны жизни: как мужчине разводить костер, в какую сторону ему мочиться (на юг, всегда на юг), когда ему разрешено совокупляться со своей женой. Какой бы наивной и примитивной ни казалась мне эта система, она представляла собой самую длинную и непрерывную интеллектуальную схему в человеческой истории. А поскольку Юрий, как старейшина племени, владел этой системой в совершенстве, я мог положиться на то, что он верно определил единственное животное, на которое мне охотиться не полагалось. Но я не послушался его и заявил:

– Завтра я пойду охотиться на Нунки, как сказал.

Юрий покачал головой и испустил долгий тихий свист – так делают деваки, оплакивая мертвых.

– Печально это, – сказал он. – Немногие знают, что время от времени рождается человек, не понимающий свое воплощение. Это делает его уязвимым, потому что его доффель предпочитает лучше истребить его, чем навсегда остаться в одиночестве. Такой человек не ведает, что значит быть единым. Поэтому он обречен убивать свое воплощение – понимаешь? Если он не будет этого делать, оставшаяся – бессмертная его половина никогда не станет полной. Это очень тяжело, и я должен спросить тебя: разве тебе хочется быть убийцей?

Мы еще долго говорили после того, как все прочие улеглись спать. Звучный голос Юрия – голос сказителя или шамана – держал меня, не давая уйти. В его словах мне слышалось эхо тайных учений. Эти слова, слишком простые, чтобы принимать их всерьез, тем не менее волновали меня. Он говорил, что страх перед этим убиением себя самого сделает меня больным, и предрекал, что скоро настанет день, когда мое мужество умчится прочь, как снежный заяц, и я, скрежеща зубами, закричу: «Все обман!»

– Ибо что такое страх – большой страх? Это не страх перед холодом или зубами белого медведя. Этого боится лишь наша плоть – такие страхи забываются, когда ты сидишь в тепле или играешь с женой. И это не страх смерти – ведь ты знаешь, что, пока племя молится за твою душу, ты будешь жить вечно по ту сторону дня. Большой страх – это когда ты боишься себя самого. Мы боимся стать теми, бессмертными. Открыть неизвестное внутри себя – все равно что прыгнуть в жерло вулкана. Это сжигает душу. Если ты убьешь своего доффеля, ты познаешь этот страх, и тогда страданиям твоим не будет ни меры, ни конца.

В конце концов я в состоянии полного изнурения доплелся до нашей хижины. Это был самый длинный день в моей жизни. (За исключением, конечно, тех дней в мультиплексе – если их можно назвать днями, – которые я провел в замедленном времени.) Я вполз через входное отверстие в тускло освещенное жилье и увидел, что кто-то уже разложил на снегу мои спальные шкуры. Я забрался в них, но боль в колене и еще одна боль мешали мне уснуть. Теплый желтый свет горючего камня позволял видеть фигуры спящих. Катарина лежала рядом со мной, дыша тихо и ровно, как волна, плещущая о берег. Соли, к моему изумлению, спал, обняв Жюстину. (Не знаю, что явилось для меня более сильным шоком: его нежность к ней или то, что этот мрачный Соли вообще способен спать.) Я пребывал в том возбужденном состоянии, которое не дает человеку забыться сном, даже когда он полностью обессилен. Я думал о том, что сказал мне Юрий. Соли скрипел зубами, вода капала с крыши, синкопируя с моим громким сердцебиением, ветер свистел в забитом льдом стенном отверстии – все эти звуки помогали моей бессоннице. Снежные стены чересчур хорошо защищали от холода. Хижина сильно нагрелась, и в ней воняло. Тепло спящих тел оживило запахи мочи, моего собственного кислого пота и еще какие-то, которые я не мог распознать. Вонь стояла такая, что дышать было нечем. Воздух душил меня, как пропитанное блевотиной меховое одеяло. Меня тошнило, и под ложечкой засел страх. Я сбросил с себя шкуры, быстро оделся, добежал до устья пещеры и выблевал свой ужин на снег. Мне вспомнилось мое обещание убить назавтра тюленя, и меня вывернуло так, что в желудке ничего не осталось. Я сунулся было наружу, но одна из собак зарычала и облаяла меня, за ней другая и третья. На полусогнутых ногах я поплелся обратно в пещеру. Там, в пляшущем оранжевом свете пламени, метались на привязи собаки. Туса, Нура, Руфо и Сануйе, мои бедные изголодавшиеся псы, дрались из-за полупереваренных, извергнутых мной кусков тюленьего мяса. Туса рычал и лязгал зубами, ласковый Руфо, скуля, довольствовался тем, чти подлизывал лужицу рвоты. Потом Туса тяпнул Нуру за ухо, а Сануйе тут же слопал снег, обагренный кровью Нуры.

Я растащил разъяренных, взъерошенных собак. Кто-то из них укусил меня. Я покрепче привязал их к кольям и закидал снегом свинство, которое учинил.

Какая страшная это вещь – голод! И надо же мне было довести собак до такого состояния! Моя укушенная рука горела, пустой желудок ныл. Неужели это и есть жизнь? А эта пустота внутри и желание нажраться – цена жизни? Нет, слишком уж страшная это цена. Я думал о своем тщеславии, которое привело меня сюда в поисках тайны жизни. Возможно ли, чтобы тайна жизни действительно заключалась в хромосомах этих грязных, лакающих кровь существ? Возможно ли, что их предки зашифровали в своей ДНК тайну Эльдрии?

Хотел бы я обладать мастерством расщепителя и геноцензора, чтобы расплести ДНК Юрия, как историк в своем стремлении к истине распускает древний гобелен. Нашел бы я там, среди Сахаров и химических оснований, информацию, некогда вплетенную туда Эльдрией? Взаправду ли в сперме Висента или Лиама записано то, что укажет верный путь всему человечеству? И если это послание существует, почему оно окутано такой тайной? Почему Эльдрия, велев нам искать секрет жизни в прошлом и будущем, не сказали заодно, в чем этот секрет состоит?

Почему бы богам, если они правда боги, не поговорить с нами попросту?

Я смотрел на звезды, на яркий треугольник Веканды, Эанны и Фарфары, мерцающий над восточным горизонтом. За ними ядро галактики излучало лазерные импульсы, природу которых механики не могли объяснить. Если я раскрою глаза как можно шире, загорится ли в них свет богов? Если я обращу лицо к солнечному ветру далеких звезд ядра, услышу ли, как боги шепчут мне на ухо?

Я вслушивался, но слышал только шум ветра в лесу под горой. На западном склоне Квейткеля завыл волк, посылая свою жалобу небу. Я стоял, вслушиваясь, всматриваясь и ожидая, и наконец вернулся в пещеру. Завтра я убью тюленя и авось пойму если не тайну жизни, то хотя бы тайну смерти.

10

АКЛИЯ

Человек не способен вынести то, что недостаточно реально.

Рано утром я проснулся от дружного кашля и отхаркивания – это мужчины и женщины Рейналины, обитающие напротив нас, прочищали свои больные глотки. У меня в горле тоже саднило после вчерашнего путешествия по морозу. (Неужели талло убила Лико только вчера? Мне казалось, что прошел целый год.) Нога так затекла, что я с трудом ее разгибал. Несмотря на голод, предложенные Жюстиной орехи я есть не мог.

– У нас у всех горло болит, – заметила она, поджаривая орехи над огнем. – Я знаю, их больно глотать, но вкус у них неплохой, если прожевывать быстро. Тебе нужно подкрепиться, если ты собираешься идти на тюленя. Ты правда пойдешь?

Катарина одевалась, стоя на коленях, и смотрела на меня так, словно знала наверняка, что я буду делать, но молчала. Соли сидел у огня, счищая лед со своей парки. Я дивился тому, как прямо он держится, даже когда сидит, – и это несмотря на боль в переделанном заново позвоночнике. (Соли почему-то поправлялся после операций дольше всех нас. Мехтар предполагал, что омоложенные клетки имеют свой предел выносливости и что Соли, которому возвращали молодость трижды, близок к этому пределу.) Он поднял глаза, обведя взглядом хижину и все, что в ней было: прямоугольный блок снега, загораживающий вход; растрескавшуюся сушилку над огнем: длинный зазубренный снегорез; скребки для шкур, копья, миски, сверла и прочие предметы, разложенные вдоль круглых стен; мягкие, еще теплые спальные шкуры на их с Жюстиной снеговом ложе.