Великий Сатанг - Лев Вершинин

Я кричу. А вокруг — никого. Люди жмутся к стенкам, их нет, только белые маски где-то далеко, и носатые чернявые рожи скалятся вокруг…

Аль! Алька! Трус, ничтожество, помоги!.. Эвелина, где ты?!

Никого. Нет людей. Только кривые ухмылки и шепоток:

– Бабуа, Бабуа! Глядите: Бабуа гуляет!

Божечка, неужели же им интересно?

Туман вдруг рассеивается. И меня становится как будто бы две: одна плачет, вырывается, а ее тащат в круг злобных гоблинов, и некому ей помочь, а другая Я смотрит на все точно со стороны; эта вторая Я бесплотна, ей не страшно, она просто стоит и видит все, что происходит.

Она видит: давешний смуглый парень удивительно легко прорывает кольцо, толпящееся вокруг меня первой. Он останавливается напротив того, кто рвет с меня жакет, и улыбается спокойной, дружелюбной улыбкой.

– Отпусти сестру, друг-землянин, ибо сказал Вождь: поднявший руку на сестру — плохой брат и не благо творит!

Ослепительно белым оскалом щерится носатая рожа.

– Пшел вон, бичо!

И шуршащий шепот от стенок, из дальних углов:

– Парень, отойди, не нарывайся, это же Бабуа!

И поверх шепотка — мелодичный, чуть гортанный голос:

– Позволь напомнить, друг-землянин, что и так заповедал Вождь: не внимающий слову блага — не брат!

Короткий смешок.

– Э! Понюхай, бичико, и подумай: пора ли тебе умирать?

Перед самым лицом паренька покачивается узкое лезвие, выпрыгнувшее из наборной рукоятки.

Хватка разжимается, и Я первая падаю на стул, судорожно стягивая края порванного жакета. Прямо передо мной две тени: большая и маленькая. О чем это они? Та Я, что, никому не видимая, стоит в стороне, слышит:

– Жаль, землянин, но велено Вождем: не слышащий — пусть умолкнет…

Мгновение тишины. И вновь голос, уже не мелодичный, напротив, отливающий сталью:

– Нгенг!

Только одно слово, похожее на плевок.

Знакомое слово… Я слышала его раньше, но где? Ах да, это же дархи; именно так говорила Чала всякий раз, когда при ней вспоминали ее первого мужа.

Почему так тихо? Совсем-совсем тихо…

Только медленно звучит в густых от дыма сумерках ресторана:

– Дай. Дан. Дао. Ду…

И тотчас взрывается тишина. Большая тень взлетает в воздух, на кратчайший миг словно бы зависает, перекувыркивается и с визгом летит к стене, переворачивая столы. Звон стекла, крики, ругательства. Круг гоблинов, только что мешавший дышать, распадается…

Какой грохот… и как чудовищно болит голова!..

Кто-то маленький, чернявый, с измятым лицом, похожим на комок взбитого фарша, прикрывается табуреткой и вопит, булькая кровавыми пузырями:

– Братва! Бабуа бьют!

Крик угасает в табачном чаду, в душном запахе пота, вместе с плавно опадающими на пол пиджаками. Груда тел в центре зала то рассыпается, то слипается вновь, и мальчишка прыгает вокруг нее, время от времени ныряя в месиво и нанося короткие удары, после каждого из которых что-то внутри горы людей болезненно вскрикивает.

Первая Я визжит, закрыв лицо руками; вторая Я наблюдает. Паренек дерется умело и красиво; не так, как Аль: Аллан почти не движется, он просто стоит, а те, кто напал, отлетают от него, словно наткнувшись на стенку; и дружок его, психованный журналист, я видела однажды, тоже дерется не так: Яник просто бьет бутылкой о бутылку и кидается вперед, полосуя все, что стоит на пути. Нет, парнишка напоминает скорее всего Эвелину: такие же прыжки, такие же движения, но все, пожалуй, отточеннее и четче, чем у Эвки…

На полу хрипят и ползают те, кто уже не может встать, к запаху дыма и пота добавляется нечто удушливо-кислое, выворачивающее; вновь возникает тот, большой и носатый — в одной руке нож, другая висит плетью, он криво улыбается и идет прямиком на меня, мне страшно… но мальчик уже рядом, а на скользкой стойке, притопывая пухлыми ножками, надрывается ветеран земной сцены:

– Бабуа, стой! Бабуа, не будь идиотом, ты его не знаешь — это артист!

Совсем рядом — противное хлюпанье.

Носатый ломается пополам, воет, рухнув на колени, и упирается лбом в линолеум, а вопль старичка переходит в пронзительный визг:

– Лончик, деточка, я тебя умоляю, береги пальцы!

Снова рев и копошение на танцплощадке в центре зала.

Сирена. Топот сапог.

Ничего не вижу. Только обрывок властного крика:

– Стояааа…

Чмокающий всхлип. На мой столик тяжело шлепается кобура с обрывком портупеи.

– Лончик, перестань! — Визг, похожий на иглу бормашины, режет барабанные перепонки. — Эти при исполнении!

Та Я, которая видит и слышит, начинает исчезать.

Дымка. Пробки в ушах. Сквозь плотно сжатые пальцы не видно совсем ничего, только гадостный запах становится гораздо гуще.

Нечеловеческий вой:

– Отвэтите, суки, гадом буду! Я — Бабуа-а-а… Ааааа…

Глухие удары, словно кого-то бьют сапогами.

И совсем уже издалека, едва различимо:

– Лоничка, хватит уже! Это профессионалы, они справятся. Ой, ребятки, а можно я тоже чуточку вдарю, а?..

Тьма.

…Не помню, как я оказалась в номере. Толстячок, потирая оцарапанную лысину, доказывал что-то в передней хмурому, тяжело дышащему сержанту. Грубая циновка, хоть и покрытая пледом, казалась пыточной решеткой.

Боже, как стыдно!..

Паренек принес воды.

– Выпей, сестра, тебе будет легче.

– Почему ты называешь меня сестрой?

– Ты красивая. Ты похожа на птицу токон.

Господи всемилостивый, какие у него глаза! Он смотрит на меня, как я в детстве глядела на отцовскую Библию. И пальцы его, массирующие мою ушибленную ногу, медлят уходить, задерживаются, но осторожно, робко… Он отводит взгляд. Боже мой, это же еще ребенок… Но не карлик. Он — мужчина. С таким спокойно, такой не обманет, не предаст, не бросит. Все, Катька, все, принцев нет, они остались в сказках, ты одна… Но я же не хочу быть одна, я не могу, не справлюсь, я же не Чала…

Сухие твердые пальцы смелеют; как они ласковы, эти руки, только что месившие стадо пьяных мужиков! Нежно-нежно, почти трепетно касаются они меня, и я изгибаюсь, я расслабляюсь, чтобы ему было удобнее.

Скрипит дверь.

– Ой! — говорит кто-то, кажется, толстячок, и дверь скрипит снова.

Прикрываю глаза. Юбка сползает с бедер, я привстаю, помогая ей поскорее перестать мешать; внутри меня поднимается теплая волна, словно разогревая туго сжатую пружину… сейчас она разожмется… Господи, ну как же давит лифчик!.. О!.. Нет, уже не давит… мне легко и сладко…

Меня крепко обнимают, властно и бережно одновременно; он трется лбом о мои губы, словно не замечая, что они раскрыты, что они ждут его, и шепчет, шепчет…

– Кесао-Лату, — бормотание его еле слышно, невнятно, — Кесао-Лату… Ты не такая, как все. Наставница Тиньтинь Те ложилась на спину и отдавала приказы. Она учила, а ты даришь, о Кесао-Лату…

Шепот захлебывается, гаснет в сбивчивом дыхании.

Прижимаюсь теснее. Еще теснее…

О-оооо!.. Как же он хочет меня!..

Ну иди же, глупый, иди скорее!.. ну же, ну… какая у тебя гладкая кожа, какие мягкие волосы… как ты напряжен… весь… целуй же меня… я с силой толкаю его голову вниз, туда, где разгибается жаркая пружина… целуй меня! целуй!.. всюду целуй, милый!.. о-о-о!.. да, да, так!.. так хорошо… можно, уже все можно… я хочу тебя, любимый мой, я стосковалась по тебе… бери, бери меня… иди в меня, Аллан… Аааааааааааль!..

– Мое имя Лон! — Он отшатнулся, и дыхание его стало ровным. — Тебе уже лучше, сестра?

Я рухнула в пустоту, и на дне пропасти копошились страшные сны…

Когда солнце укололо глаза, в висках ломило, горло пересохло; мохнатая накидка укрывала меня по шею, аккуратно расправленная юбка лежала рядом вместе с лифчиком, разорванными трусиками и блузкой, а на голом полу под зеркалом, скрестив руки на груди, спал мальчик…

Как же его зовут? Не помню.

Будить его я не стала. Зачем? Стыдно.

Когда я открывала дверь, он, кажется, проснулся и чуть приоткрыл глаза, но, наверное, я ошиблась — ведь шла я очень тихо, как мышка, на цыпочках.

Коридорная у стойки, поджав тонкие губы, проводила меня понимающе неодобрительным взглядом, и, сама не знаю отчего, вместо своего сто одиннадцатого я ткнула пальцем в кнопку «1».

В этот ранний час постояльцы еще отсыпались, и холл был пустее пустого. Только пять или шесть крепеньких мальчиков тусовались, покуривая в кулак, около высокой стеклянной двери, да еще на улице, у самого подъезда, красовался серебристо-жемчужный, почти такой же длинный, как у шефа, автомобиль…

Заметив меня, растрепанную и жуткую, парни притихли; четверо, которые в кожанках, вышли к машине, а двое, похожие, как братья, оба в отличных темных костюмах, направились мне навстречу.

Приблизившись, они одновременно, словно по сигналу, чуть приподняли широкополые мягкие шляпы, а затем тот, который казался на вид немного старше, негромко и учтиво сказал: