Путевые знаки - Владимир Березин

Цинично улыбаясь, мы вскрыли консервные банки со свининой. Можно было бы куда-нибудь уйти, но снаружи был ветер и весенняя слякоть. А тут было на чём сидеть, а ещё в комнате находится пластиковый стол, не подверженный гниению. Пластик, как я убедился, выживал лучше железа и дерева в любых катаклизмах.

Мы запустили ложки в банку, и Владимир Павлович продолжил:

— Тут такая хитрая штука, кто-то, кажется, наша баба Тома, говорила, что нет бесстрашных людей, а есть люди с недостатком воображения.

— А ты таким людям веришь? Я так всегда сомневаюсь. Даже если вижу, что они сами себе верят в этот момент.

— Я всегда просчитываю на два хода вперед. Я читал, что шахматисты-профессионалы просчитывают партию на три хода вперёд, не больше, но и не меньше. То есть видно, когда человек рискует и чем рискует. И если он обещает тебе Луну с неба в награду — это одно. А иногда видно, что ему выгоднее сдержать обещание не потому, что тебя так любит, а потому, что ему так выгоднее, и ты поймал судьбу на крючок долгосрочного сотрудничества.

Ветер переменился, из холодного утреннего он превратился в тёплый дневной. Небо как-то повеселело, и стало пригревать солнышко.

— Мы несём людям знания, что они не одиноки, — возразил я. — Мы должны объединиться с питерцами.

— Мы? Что мы можем нести? — Владимир Павлович горько улыбнулся. — Вот нас здесь уже двое, и мы несём это знание, и что? Как древние герои, хотим творить добро активно. И что же можем? Да, конечно, мы можем пойти к народам подземки как герои какой-то повести, которую я читал ещё до Катаклизма. И, будучи этакими парламентёрами от имени и во имя разума, попросить их не воевать, объединить усилия в создании нового общества, которому предстоит обживать поверхность. Первым делом нас бросят в биореакторы, чтобы мы послужили этому населению не словом, а делом… Вернее, телом. Ну ладно.

Владимир Павлович помолчал, но видно было, что наболело у него на душе, и эта боль теперь выплескивалась наружу.

— Можно напялить белые хламиды, — прервал он наконец затянувшуюся паузу, — и нести проповедь постепенно, медленно вживляя её мысли в народ. Начать, значит, с детей. Ты, Александр Николаевич, будешь у нас отроком-Христом. Нашего замечательного начальника станции мы назначим апостолом Петром, и он тут же придумает какую-нибудь новую церковь в нашем Третьем, все ещё подземном, Риме. Ну а я, естественно, буду Фомой с грязными и отдавленными пальцами. И мы станем проповедовать бессребреничество на Кольцевой линии, анархизм — на «Войковской», социализм — где-нибудь на «Кропоткинской», толерантность и расовую терпимость — на «Пушкинской». Натурально, как и обещали нам в той книге, что я когда-то читал, новые фарисеи посадят нас на кол, а жители Метрополитена, которых мы хотели спасти и вывести на поверхность, будут с весёлыми криками кидаться в нас дерьмом… — Владимир Павлович поднялся со стула и прошёлся по цементному полу. — Правда, мы можем быть пророками новой веры, которую быстро выдумаем на ходу. Есть ещё технология гипноза и прогнозируемых дельта-мутаций, которые помогут наводнить тоннели монстрами, благодаря чему мы захватим власть. А ведь это мы и везём с собой из Питера, да? Захватим какую-нибудь симпатичную станцию, перебьём дружинников, и тогда станции фарисеев превратятся в головешки, а нас расстреляют или, скорее всего, зарежут из-за угла. Повсюду в Московском метрополитене воцарится хаос, из которого вынырнут какие-нибудь саддукеи. Вот и всё. И это написано во всех книгах, что ещё незадолго до Катаклизма продавались у нас миллионными тиражами. Всё, понимаешь? — Владимир Павлович нервно прошёлся по комнате и встал у меня за спиной.

— И что, что ты взбеленился? — искренне удивился я. — В чём проблема?

— А в том! Ты же сам говорил о контакте с другими людьми, что находятся вне нашего метро! А помнишь, ты рассказывал о повешенных на «Нарвской»?! А помнишь, как рас сказывал про бандитские войны? Сам, сам рассказывал! Это с ними ты хочешь договариваться? — закричал он мне в спину. — Это их ты хочешь привести к нам? Этих бессмысленных питерских отморозков?

— Кроме отморозков, там были ещё врачи и инженеры, ты что, забыл? — попытался я спорить.

Врачи и инженеры, конечно, были. Были и ботаники, и китаец, который начальствовал над Кунсткамерой, но в одном Владимир Павлович был совершенно прав. Отморозки всегда выживают, и чем больше их давить, тем больше вероятности, что они выживут.

— Так вот, что нам мешает сказать, что никакого Петербурга нет? А? А?! — вскричал Владимир Павлович.

— То есть как?

— А вот так. И мы сделаем это, даже не очень покривив душой, потому что ты видел, как вода заливалась в их метрополитен. Быть сему месту пусту, ты помнишь? Ничего нет, Питера нет, альтернативного мира нет, пришельцы не прилетят, нас не спасут, и выбирайтесь, мол, рассчитывая на свои силы.

Что-то в этом предложении Владимира Павловича было… Я молчал и смотрел, как тёплый ветер гонит какой-то мусор через разрушенный дом и шевелит тряпки на лежащем перед нами убитом.

Или это всё-таки была женщина?

XIII

Перевод стрелки на себя

К сожалению, я не могу тебе об этом рассказать. Это закрытый материал, а ты все-таки, Перчик, внештатный сотрудник. Так что не сердись.

Мы добрались до нашего поезда и увидели, что снег стаял. Состав был грязен, но все двери по-прежнему заперты. Вокруг на рельсах было полно следов, но и следы были давние, они образовались ещё в то время, когда лежал снег. Ну и у крайнего вагона была куча помёта. Я подумал, что надо бы проверить, что у нас осталось в вагонах, взять, да и отцепить ненужные. С другой стороны, запас карман не тянет, а вагону, пусть даже пустому, можно найти массу применений. Так что я поленился проверить, что там и как внутри, и, как оказалось потом, напрасно.

Владимир Павлович целый день сосредоточенно копался в механизмах тепловоза, выгнав меня в соседний вагон.

Я спал, просыпался и снова спал. Потеряв счёт времени, я ворочался на полу машинного отделения и надеялся увидеть какой-нибудь вещий сон. Ничего мне не снилось, видимо, сновидения не приходят по заказу. Наконец, стряхнув сонное обаяние, я обнаружил, что Владимир Павлович давно сидит рядом и читает гроссбух Математика. Был Владимир Павлович хмур лицом, и видно было также по нему, что чтение его раздражает.

Я спросил, что такого он обнаружил в чужих записях.

— То и обнаружил. Смотри, нашему Математику никакого контакта с питерскими не было нужно. Ни к чему были ему питерские и вообще люди, живущие вне нашего метро. Ему нужна была технология восстановления старого топлива! Именно за ней он отправился в путь. Это такие добавки в горючее, как бы для его омоложения. Он хотел получить эти чудо-присадки для топлива, а там и чёрт с ними, с людьми, хоть трава не расти. Мы с тобой занимались высокой философией да рефлексировали, а он был скучен и прост. Нормальный жулик.

— Почему жулик?

— Ну так, если не жулик, то обычный купец. Удивительно только, как это он проиграл эту свою войну? Глупо ведь погиб, на пустом, так сказать, месте. А мы думали, самому чёрту продали душу, отправились в путешествие с великой целью. Это не он нас провёл, это мы купились. Мы купились не на его слова, а на собственный миф о предпочтениях. И что теперь?

— В том смысле, что сказать об этом дома? Как ты предлагал, можем соврать. Мы как два раба, у которых умер хозяин, а они вдруг оказались владельцами всего его имущества.

— Почему соврать? Мы можем честно сказать, мол, мы видели, что все погибли. Но тогда мы лишим их надежды, потому что питерское метро — это как Альфа Центавра.

— Причём тут Альфа Центавра?

— При том, что это ближайшее к нам место во Вселенной, где могут жить люди. Так и питерское метро — это то место, что ближе всего к Москве, где после Катаклизма могут жить люди. Да не просто люди, где может существовать цивилизация. И если её нет, то значит, никакое новое объединение людей невозможно. Мы одиноки в этой постъядерной Вселенной.

— Так что, ты предлагаешь соврать? Сказать, что всё прекрасно, что город жив и у нас есть жаждущие нашей любви братья?

Сам того не замечая, я стал выражаться каким-то возвышенным языком.

— Я, Саша, не знаю. С одной стороны, с другой стороны… Не знаю. Проверить нас невозможно — это ведь ситуация философская, проблема непознаваемости мира. Даже если бы мы принесли весть о цветущем мире подземного Санкт-Петербурга, то где бы была гарантия, что он не погибнет через неделю после нашего возвращения? Или, по-другому, отчего бы людям не жить с этой верой в то, что они не одиноки? Они, может, не предпримут ничего, чтобы приблизить встречу с питерскими, но умонастроение у них будет иное, более светлое, что ли.