Не надейтесь избавиться от книг! - Жан-Клод Карьер

Ж.-Ф. де Т.: Не стоит ли так же поступать и с книгами? Откладывать их на время — не обязательно в погреб, — чтобы дать им созреть?

Ж.-К. К.: Во всяком случае, это помогло бы побороть ненавистный «эффект новизны», заставляющий нас читать книгу, потому что это новинка, потому что она только что вышла. Почему бы не оставить роман, «о котором все говорят» и не прочитать его три года спустя? Этот метод я часто применяю к фильмам. Поскольку у меня нет времени смотреть все, что нужно посмотреть, я оставляю некоторые фильмы на потом. Через некоторое время, в большинстве случаев, я понимаю, что и желание, и необходимость их смотреть прошли. В этом смысле покупка винных фьючерсов — это, наверное, уже некий отсев. Я выбираю то, что хотел бы выпить через три года. По крайней мере, я так думаю.

Или другой метод: вы можете положиться на отбор, сделанный за вас «экспертом», более компетентным, чем вы, и знающим ваши вкусы. Так в течение многих лет я полагался на Жерара Оберле, который указывал мне, какие книги я должен купить, невзирая на мои финансовые возможности на тот момент. Он приказывал, я подчинялся. Именно так я приобрел во время нашей первой встречи роман конца XVIII века «Паулиска, или Современная испорченность. Недавние воспоминания одной польки»[340], который я с тех давних пор больше нигде не видел.

Там есть сцена, которую я всегда мечтал перенести на экран. Один человек, типограф, обнаруживает, что жена ему неверна. Он нашел улику: письмо от ее любовника. Тогда муж набирает текст этого письма на печатной форме, раздевает жену догола, привязывает к столу и впечатывает это письмо в ее тело как можно глубже. Обнаженное белое тело становится бумагой, женщина кричит от боли и навсегда превращается в книгу. Это как бы прообраз «Алой буквы» Готорна. В этой мечте — напечатать любовное письмо на теле виновной женщины — поистине воплощен взгляд типографа или, на худой конец, писателя.

Книга на алтаре и книги в «аду»[341]

Ж.-Ф. де Т.: Мы отдаем дань уважения книге, всем книгам — тем, что исчезли, тем, которых мы не читали, тем, которые мы не должны читать. Эта дань уважения становится понятной только в контексте тех обществ, которые положили книгу на алтарь. Может быть, теперь стоило бы сказать несколько слов о наших религиях Писания, религиях священных книг?

У. Э.: Важно отметить, что мы несправедливо называем только три монотеистических религии «религиями Писания», ведь буддизм, брахманизм, конфуцианство — это тоже религии, основанные на книгах. Разница в том, что в монотеизме основополагающее Писание приобретает особый смысл. Его почитают, ибо подразумевается, что эта Книга выражает и передает некое божественное слово.

Ж.-К. К.: Для религий Писания непререкаемым авторитетом остается древнееврейская Библия, самая древняя для всех трех религий. Ее текст был составлен, как полагают, во время Вавилонского пленения, то есть примерно в VII–VI веках до христианской эры. Нам следовало бы подкрепить наши слова комментариями специалистов. Ну хотя бы таким: в Библии сказано — «В начале было Слово, и слово было Бог». Но как слово стало письмом? Почему именно книга представляет и воплощает собой слово? Каким образом и под чье ручательство был совершен переход от одного к другому? С тех пор, действительно, сам акт писания приобретает почти магическое значение — как будто тот, кто владеет письмом, этим ни с чем не сравнимым инструментом, состоит в тайной связи с Богом, с загадками Мироздания. Еще нам следовало бы задаться вопросом, какой язык избрало слово для своего воплощения. Если бы Христос выбрал для своего пришествия наше время, он, наверное, остановился бы на английском или на китайском. Но он говорил по-арамейски — пока его не перевели на греческий, а потом на латынь. Все эти этапы, очевидно, представляют угрозу для самого послания. Действительно ли он говорил то, что мы вкладываем в его уста?

У. Э.: Когда в XIX веке в техасских школах решили преподавать иностранные языки, один сенатор решительно этому воспротивился, выдвинув такой, вполне здравый аргумент: «Если Иисус обходился английским, значит, и нам не нужны другие языки».

Ж.-К. К.: Что касается Индии, то тут другой случай. Конечно, там есть книги, но устная традиция всегда имела больший вес. Даже сегодня она считается более заслуживающей доверия. Почему? Дело в том, что там все древние тексты проговариваются, точнее пропеваются хором. Если кто-то ошибется, его тут же поправят. Значит, устная традиция великих эпосов, существовавшая в течение почти тысячи лет, должна порождать меньше ошибок, чем наши транскрипции, сделанные монахами, которые переписывали от руки старинные тексты в своих скрипториях, повторяя ошибки своих предшественников и прибавляя к ним новые. В индийском мире мы не находим подобной ассоциации слова с божеством или с сотворением мира — просто потому, что сами боги были сотворены. Вначале вибрирует безбрежный хаос, в котором носятся обрывки музыки или звуков. В конце концов, через миллионы лет, эти звуки становятся гласными. Мало-помалу они сочетаются друг с другом, опираются на согласные, превращаются в слова, и эти слова, в свою очередь, складываются в Веды. Таким образом, у Вед нет автора. Они — порождение космоса и именно поэтому имеют такой авторитет. Кто осмелится поставить под сомнение слово вселенной? Но мы можем и даже должны попытаться его понять. Ибо Веды темны, как бездонные глубины, из которых они возникли. Значит, нам требуются комментарии, чтобы их прояснить. Тогда появляются Упанишады, затем вторая категория основополагающих индийских текстов и, наконец, непосредственно авторы. Боги же появляются в промежутке между текстами второй категории и авторами. Богов создают слова. А не наоборот.

У. Э.: Не случайно индийцы были первыми лингвистами и грамматистами.

Ж.-Ф. де Т.: Вы не могли бы рассказать, как вы сами прониклись «религией Писания»? Какой была ваша первая встреча с книгами?

Ж.-К. К.: Я родился в деревне в доме, где не было книг. По-моему, мой отец всю жизнь читал и перечитывал одну и ту же книгу, «Валентину» Жорж Санд. Когда его спрашивали, зачем он ее все время перечитывает, он отвечал: «Она мне очень нравится, зачем мне читать другие?»

Первыми книгами, вошедшие в наш дом, — я не говорю о нескольких старых молитвенниках, — были мои детские книжки. Кажется, самую первую книгу в моей жизни я увидел, когда пришел в церковь, это была священная книга, она лежала на виду на алтаре, и священник с почтением переворачивал ее страницы. Так что моей первой книгой был предмет культового обихода. В те времена священник поворачивался к пастве спиной и читал евангелие с необычайным усердием, пропевая вначале: «In ilio tempore, dixit Jesus discipulis suis…»

Истина с пением выходила из книги. Что-то, вписанное глубоко в мою душу, заставляет меня отводить книге особое и даже священное место, всегда так или иначе возвышающееся на алтаре моего детства. Книга — поскольку она книга — содержит в себе истину, ускользающую от людей.

Странно, но спустя многие годы у меня было такое же ощущение от фильма Лорела и Харди[342], весьма почитаемых мною персонажей. Лорел что-то говорит, уже не помню что. Харди удивляется и спрашивает, уверен ли он в этом. А Лорел отвечает: «Я это знаю, я читал в одной книге». Аргумент, который до сих пор кажется мне вполне достаточным.

Я очень рано пристрастился к книгам: недавно я нашел список книг, составленный мной в десятилетнем возрасте. Там уже было восемьдесят названий! Жюль Верн, Джеймс Оливер Кервуд, Фенимор Купер, Джек Лондон, Майн Рид и другие. Я сохранил этот список как свой первый каталог. Это значит, что была определенная тяга. Она происходила и от нехватки книг, и от той чудесной ауры, которой в наших деревнях обладал большой Миссал[343]. Это был не антифонарий[344], но книга весьма внушительных размеров: тяжелая ноша для ребенка.

У. Э.: У меня открытие книги состоялось иначе. Мой дед по отцовской линии, умерший, когда мне было лет пять-шесть, был типографом. И как все типографы, он был вовлечен во все политические баталии того времени. Будучи приверженцем гуманного социализма, он не довольствовался организацией забастовок со своими друзьями. В день забастовки он приглашал штрейкбрехеров к себе на обед, чтобы их не побили бастующие!

Время от времени мы ездили к нему за город. Выйдя на пенсию, он стал переплетать книги. У него дома на полках в ожидании переплета стояло множество книг. Большинство из них были с картинками. Знаете, эти издания популярных романов XIX века с гравюрами Жоанно, Ленуара… Моя любовь к длинным романам, несомненно, зародилась, когда я приходил в мастерскую деда. Когда он умер, у него дома еще оставались книги, отданные ему в переплет, но никто за ними так и не пришел. Они были сложены в огромный ящик, который получил в наследство мой отец, первый из тринадцати сыновей.