Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

– Вообще-то он правильно многое говорит, – кивал головой В.П. – Хотя я и не согласен с его коньком – русификацией Украины. Но смотрите, как его терзают и ломают! Поневоле поверишь в его правоту, раз эти гады так злобствуют…

Вскоре я ещё раз подскочил в Киев, просто так, на недельку. И мы вновь гуляли, абсолютно трезвыми, по улице Ленина, и я спросил между делом, как там дела у этого националиста Дзюбы.

– Засудили его! – бросил В.П.

И вдруг заговорил, на удивление горячо, даже с восхищением:

– Как он на суде себя вёл! Всем нос утёр! Говорят, даже свидетели обвинения боялись смотреть друг другу в глаза! Но дали парню пять лет! Какие суки! Ваня, умница, все их экспертизы опроверг! Но никто не заступился! Никто!

Некрасов отвернулся, а я молчал. Что я мог сказать? Шел рядом и молчал…

Много позже я узнал, что рукопись прославленной книги Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация» Некрасов читал, когда она была ещё в форме письма к первому секретарю ЦК Украины Шелесту.

Попав в Париж, Некрасов сразу написал статью «Иван Дзюба, каким я его знаю».

«А вот такие понятия, как порядочность, благородство, терпимость, сердечность, кротость, милосердие, великодушие, ну и упомянутая уже деликатность, начисто выпали из нашего словаря положительных качеств… Враги Дзюбы любят называть его хитрым и опытным демагогом. Это всегда говорят о людях не так хитрых, как умелых, с которыми трудно бороться логическими категориями, поскольку логика на их стороне… Поэтому их называют демагогами… Дзюба всегда сражается с открытым забралом… но иной раз может воспользоваться и оружием противника».

Очень жалел Ивана, когда тот как бы покаялся публично.

– Что там с ним делают? Как его там давят! – говорил он печально. И вздыхал. Россия… Украина… Киев…

Некрасов любил говорить, что никогда не слышал – «русские киевляне», «украинские киевляне», но все говорят – «киевляне». Просто киевляне!

В очерках «По обе стороны стены» Некрасов беспрерывно сравнивает. Как здесь, как там. Здесь лучше, успокаивает он себя.

Всё, всё, тебе говорят, забудь о прошлом! А как забыть? А Киев? А Днепр? А Москва? А пляж Коктебеля? И главное – читатели-то твои? И понимаешь, что ты не жалеешь лишь о гомункулусах, о ерунде, о декорациях, о деталях. А вот о первостатейном тоскуешь. О людях тоскуешь – друзьях, знакомых, соседях по столику, попутчиках, прохожих в Пассаже и купальщиках на Днепре… Говорящих, думающих, шутящих на русском языке, твоём родном языке… И на украинском тоже. Чего там хитрить…

– Я злюсь, когда без тени иронии, чтобы обидеть, меня называют москалём, – говорил Некрасов. – Как какого-то интервента или работорговца…

Москалём его обозвали в 1975 году в Канаде местные украинцы, ярые антисоветчики и такие же русофобы. Согласен, говорил Виктор Платонович, что натерпелись они от преступлений советской власти дальше некуда. Но они хотят отрешить его, истинного киевлянина, от Украины, обвинить во всех её бедах и отстранить от забот!

– Я русский, но прожил всю жизнь в Киеве! Вся моя семья глубоко чтила украинский народ! – горячился Некрасов.

И если ему бывает больно или радостно за Россию, он абсолютно так же переживает и за Украину.

– Это моя страна, Украина! – сколько раз повторял В.П.

Вместе с Иваном Дзюбой Виктор Платонович выступил 29 сентября 1966 года на знаменитом митинге в честь 25-летия расстрела десятков тысяч людей в киевском Бабьем Яру. Толпа скандировала их имена. Они призывали помнить о тысячах и тысячах погибших, почтить их смерть достойным памятником, не дать поднять голову антисемитизму.

В Париже через много лет Вика возмущался памятником, наконец установленным в память расстрела в Бабьем Яру.

– Что за помпезность! Что это за мускулистые богатыри с гордо поднятыми головами! Просто непонятно, почему они сдались в плен! – саркастически вопрошал он, потрясая передо мною украинской газетой.

Но газетная вырезка в рамочке была поставлена на полку.

А вскоре он объявил, что памятник хорош и такой, по крайней мере, есть где цветы положить, слезу уронить, вспомнить да задуматься…

Тогда же, после митинга в Бабьем Яру, начали таскать Некрасова по райкомам и горкомам, надо, мол, разобраться с этой сионистской провокацией.

– Зачем вы, Виктор Платонович, идете на поводу у сионистов?! Разве немцы расстреливали одних евреев в Бабьем Яру? Были там и русские, украинцы, наши военнопленные.

– Правильно, расстреливали не одних евреев, но только евреев убивали лишь за то, что они евреи! – отвечал он.

На него смотрели глазами мороженного окуня…

Советская власть всегда чрезвычайно опасалась людей, уважающих себя, спонтанных, бескомпромиссных. Некрасов был именно таким человеком, к тому же обаятельным, ироничным и по-настоящему тонко воспитанным.

– Ну зачем вам, Виктор Платонович, – удивлялись одни, – нужно ввязываться в эти еврейские сборища, лезть на рожон из-за этого Бабьего Яра? Всё и так утрясётся, не стоит ссориться с партией из-за каких-то евреев!

– Что тут удивляться! – говорили другие. – Некрасов ведь никакой не русский дворянин, он самый настоящий еврей, посмотрите на нос его матери!

Что за сволочи, злился В.П., они думают, что защищать память об уничтоженных евреях постыдно для русского человека! У них в голове не укладывается, что безответных людей кто-то защищает просто так, без задней мысли. В том числе от хамства, грязи и вранья!

Машинописец на «Эрике»

Каждую неделю, ближе к выходным, звонил Виктор Платонович:

– Зайди, забери что печатать!

Иногда разнообразил:

– Поднимись, возьми клевету!

Обычно я отвечал сухо: сейчас буду! Или: оставьте на столе! А то: положите под коврик у дверей. Сухость объяснялась моим затаённым недовольством – целую неделю тянет с работой и только в пятницу садится писать! И конечно, напечатать надо к понедельнику и, как всегда, безотлагательно. А в субботу у нас с Милой назревала очередная гулянка, называемая на петровский манер «ассамблеей». Либо мы с компанией собирались «выйти», как говорят французы.

Но никогда, конечно, не посмел я ему отказать. Поступал, как прославленный в советских романах мужчина, – концентрировал волю и с сожалением отгонял лень. Понимая, что моя помощь действительно необходима. И очень боялся обидеть отказом.

Поворчав про себя, я принимался печатать…

На рукописях В.П. делал пометки. «К понедельнику!» – если давал в субботу. Или: «Не торопись», то есть можно напечатать и на следующей неделе. Ну а ежели он давал на печать в воскресенье, то писал извинительно: «Вить, на завтра!»

Забыл сказать, что купленная пишущая машинка с русским шрифтом тоже была марки «Эрика», воспетой Галичем…