Куда исчез Гитлер, или Военные тайны ХХ века - Михаил Лещинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Незадолго до этого была в нашем госпитале, где лежали наши мальчики, потерявшие кто руку, кто ногу, а кто и две руки, две ноги. Несколько дней готовила себя к этой съемке. Готовила нервы, сердце, душу. Все напрасно. Быть готовым к увиденному невозможно. Десантники, саперы, артиллеристы, вертолетчики, разведчики… Кого скосила пуля автомата или пулемета, кого осколок снаряда или ракеты, кто подорвался на мине… Боль, страдание, ужас перед будущим, неизвестностью – это в глазах, это повсюду здесь. Наш оператор Борис Романенко с тоской и слезами на глазах просил: не терзайся, такая наша работа. Просила его снять ребят так, чтобы оставалась какая-то надежда. Вдруг мать или отец увидят!
Часто по ночам просыпаюсь от крика, услышанного в послеоперационной палате: убейте меня, я не хочу жить калекой. Молоденькие медсестры насмотрелись столько горя и слез, что седеть начали. Плачь не плачь, а что сделаешь, чем поможешь, когда мальчик, их ровесник, рыдает: кому я такой нужен, какая жизнь у меня будет? А сколько планов было? Вот вернусь…
Вспоминаются рассказы старших, да и сама еще застала в Москве после Отечественной войны тысячи калек, безруких, безногих, на досочках с подшипниками, на протезах самодельных да с культями вместо рук, что просили милостыню у магазинов и пивных. Прохожие смотрели на них с участием, бросали в их пилотки военные, фуражки да шапки милостыню копеечную. И что-то неслышно шептали: то ли молитву, то ли просьбу о прощении.
Со временем столичное начальство это стало сильно раздражать, и в какие-то несколько дней все калеки с улиц исчезли. Потом узнали: правительство решило убрать всех подальше. Кого – на Соловки, кого – в глубокую провинцию. С глаз долой. Неужели истории эти знали от дедов и мальчики в кабульском госпитале? Не дай-то Бог.
Опять все о грустном пишу тебе. Да что поделаешь. Прости.Кабул
Здравствуй, Нюся!
Несколько лет уже прошло, как мы здесь. Можно было бы сказать, что много воды утекло в реке Кабулке, если бы в ней была эта вода. Большую часть года это просто сухое каменистое русло. Вроде бы, история нашего присутствия в Афганистане, а точнее, войны подходит к концу. Ну что ж, как говорится, к концу танцуется быстрее. И в душах афганцев все больше поселяется страх. Даже у тех, кому нечего бояться, кто не запятнал себя сотрудничеством с нами. В каждой семье только и разговоров о том, что будет, когда уйдут «шурави». За каждым дувалом свой маленький арсенал разнообразного оружия, которым владеют все, даже дети. Одни вынашивают планы, пока есть время, как и куда уехать, другие твердо решили защищаться при любом повороте событий – мы мусульмане, мы мужчины, третьи надеются, что их не бросят советские друзья, дадут возможность уехать в Союз, заберут с собой, а большинство просто надеются на Аллаха. «Инш Алла!» – как Он решит. Есть и такие, их, увы, немало, кто торопится, что называется, зарабатывать очки перед приходом моджахедов, готовят теракты, диверсии, в открытую уже воруют деньги и добро. Я никогда не верила в искренность этих людей, даже когда они улыбались, клялись в дружбе и любви, лезли с объятьями и поцелуями. Теперь они показывают свое истинное лицо.
Особые заботы, конечно, у высших руководителей, таких, как Наджиб, например. С одной стороны они даже слишком навязчиво стали демонстрировать свою приверженность Родине, исламу, а с другой – делают все, чтобы любыми путями задержать нашу армию как можно дольше. Доходит до того, что в Москву идут кляузы о лояльном якобы отношении наших армейских руководителей к моджахедам, их нежелании продолжать активные боевые действия.
Наджиб, который, кстати, отныне именует себя Наджибуллой (настоящее мусульманское имя), публично молится в мечетях, беспрерывно говорит о национальном примирении. Его глаза постоянно передо мной. Улыбающиеся, но в них глубоко запрятаны страх, боязнь будущего. Когда-то я брала у него интервью. Тогда он был еще начальником местного КГБ (ХАДа) и не думал, видимо, что советские коллеги и друзья вознесут его так высоко: сначала генсеком, а потом и президентом страны. Теперь при встречах я его не слушаю, а стараюсь представить себе его лицо, когда он один, пытаюсь понять, о чем действительно думает в эти минуты, что говорит своей жене и троим дочерям? Считает ли он свои последние дни на «троне», есть ли у него хоть один настоящий друг, бывает ли он хоть с кем-нибудь по-настоящему откровенен?
Его все называют Гау Наджиб, Бык Наджиб. Это еще со школьных лет. Он и впрямь похож на быка: высокий, мощный, с горящими черными глазами. Смешно, но из-за этой мальчишеской клички в местной прессе, на радио и телевидении нельзя произносить название «говядина» (гау), а говорят просто «мясо» (гушт).
На общенациональной Лойя-Джирге, где Наджиб был избран президентом, выступала родная сестра короля Амманулы-хана, того самого, который сотрудничал с Лениным и пытался провести хоть какие-то реформы в этой варварской стране. Так вот, эта древняя старушка приехала на заседание вместе с женой Наджиба, которая приходится ей внучкой. Оказывается, она живет в их семье. Вообще, ничего удивительного в этом родстве нет. Вся афганская элита, как просоветская, так и воюющая с ней, люди одного круга. Многие вместе росли, учились в одних учебных заведениях, дружили с детства. Все это выходцы из самых знатных и богатых семей страны. Бабрак Кармаль, например, предшественник Наджиба, был сыном генерал-губернатора Кабула при Захир-шахе. Иначе и быть не могло в этой нищей и безграмотной стране, где путь наверх был открыт лишь очень узкому кругу знатных и блестяще образованных людей. Один из руководителей вооруженной оппозиции доктор Моджадедди, который дал интервью Лещинскому на своей вилле в Пакистане, с удовольствием говорил о том, что хорошо знал отца Наджиба, богатого землевладельца, а сам нынешний кабульский правитель дружил с его сыном и с детства бывал в доме доктора. «Пусть забирает свои игрушки и подобру уходит из Кабула, – сказал в том интервью о Наджибе Моджадедди. – Иначе он будет жестоко наказан».
Это интервью было показано по нашему телевидению по специальному указанию из ЦК, где уже явно готовили пропагандистскую почву для нашего ухода. Естественно, это вызвало очередной приступ истерии у наших «друзей», да и в посольско-кагэбэшных кругах, которые еще, видимо, были не в курсе последних умонастроений в Москве.
Вот так, волей божьей, дождались, вроде бы, перемен.Кабул
Здравствуй, Нюся!
Сегодня, как обычно, есть о чем рассказать – такая здесь «интересная» жизнь. На этот раз история, приключившаяся со мной, связана с Политехническим институтом. Он построен в Кабуле, конечно же, нашими специалистами и на наши деньги. Все преподаватели тоже советские, собранные из разных союзных республик кандидаты и доктора наук, профессора высших учебных заведений.
Главный наш советник при афганском ректоре никак не мог понять, что входит в его обязанности, что от него требуется, что он должен делать. Руководитель института абсолютно некомпетентен, но полный достоинства – «из грязи в князи», благодаря заметному положению в правящей народно-демократической партии. Единственное достоинство – знает русский язык, поэтому и выполнял в основном роль переводчика при нашем советнике, докторе наук, крупном ученом-химике. Студентов набрали, не проверяя даже наличие среднего образования. Наши педагоги пытаются их чему-то научить, что-то вдолбить. Дай бог, чтобы получилось. Слезы!
На территории Политеха жили и наши партийные советники, а среди них советник Наджиба Виктор Петрович Поляничко. Это был поистине Человек с большой буквы. Пластался как мог и не мог, верил, что не зря мы, советские, здесь. Жил в Кабуле практически один. Жена, Лидия Яковлевна, осталась с детьми в Москве. Иногда приезжала на месяц-другой, оставляя сына и дочку со свекровью. Поляничко и предложил сделать репортаж об институте: какое здание отгрохали, какую учебную и научную базу создали, сколько специалистов приехало.
Я отправилась посмотреть, решить, что снимать. Это была моя ошибка. Здесь ведь нельзя никому ничего рассказывать заранее, посвящать в свои планы, назначать сроки и место встреч. Поговорила с нашим советником при ректоре, симпатичным, интеллигентным человеком, посочувствовала ему от всей души. Занятия закончились. Ну, думаю, может быть, со студентами удастся снять интервью, преподаватели-афганцы что-то расскажут. Походили мы с оператором по унылым, с голыми стенами аудиториям – нигде ничего интересного не обнаружили. Студенты все попрятались. Дикари. И все же договорились о съемках на следующий день. Эта-то договоренность чуть не стоила нам жизни.
Приехали на следующий день. Поснимали кое-что: студент пытается на доске что-то «нарисовать», преподаватели – наш и афганец – пытаются ему втолковать какое-то решение, он уныло качает головой, глаза пустые, ему не интересно, а нам тем более. Стайка девушек в коридоре полна любопытства, но, увидев камеру, прячутся друг за друга, а ведь чувствуется, что попасть в кадр хочется. Пошли в столовую: все те же лепешки и чай. При нашем появлении все перестают жевать, хихикают, прикрывая рты рукой. Короткие интервью с нашим советником и преподавателем-афганцем. Наш ученый говорит с юмором и горечью: «выброшенные из жизни годы».