Ради тебя одной - Иосиф Гольман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
20. Глинский, Кузьмин
Урал
От нагретой воды клубами шел густой пар, почти полностью закрывая купающихся. («Как в бассейне «Москва», – подумал Глинский, студенческую юность проведший в столице и еще заставший время «меж двух храмов», когда первый храм Христа Спасителя был уже взорван, а второй еще не построен. Все московские студенты тех времен запомнили огромную чашу открытого бассейна между «Кропоткинской» и Москвой-рекой. В нем, скрываясь под парящей завесой, мог легко сдать зачет по плаванию даже тот, кто никогда ранее не видел воды.)
Впрочем, то, что здесь не столица, можно было понять сразу. Достаточно было взглянуть на темнеющий неподалеку могучий сосновый бор. И уж, конечно, не было здесь московского привычного многолюдья. Если бы не веселые вопли, прорывавшиеся сквозь почти непроницаемую завесу пара, можно было подумать, что все три ванны горячих источников безлюдны. На самом деле человек десять-двенадцать там наверняка плескались.
Глинский и сам только недавно оттуда вылез. Он очень любил это место, открытое ими, еще когда была жива Лена. Они приезжали сюда на своем синем «Запорожце» сначала вдвоем, потом – с Вадькой. Иногда их сопровождал Кузьма, понятно – когда был на свободе.
Конечно, источники в последнее время здорово облагородили. Раньше это была просто труба, из которой под сильным напором била горяченная минеральная вода. Она вылетала с температурой более семидесяти градусов, и в ближней зоне могли купаться только наиболее термоустойчивые граждане. Да и у тех кожа становилась красной, как у вареных раков.
Далее излишек воды из первой образовавшейся «ванны» скатывался во вторую, пониже уровнем. Температура в ней была уже гораздо более приемлемой: градусов сорок пять – пятьдесят. И наконец, в третьей ванне вода была немногим теплее, чем в обычном городском бассейне. Из третьей ванны минералка стекала по почти отвесному берегу прямо в озеро Дивное. Туда же ныряли в поисках острых ощущений местные экстремалы. После плюс семидесяти вода в зимнем уральском озере – пусть в районе источников и незамерзающем – была реально бодрящей.
Глинский вздохнул. Конечно, в те времена «ванны» были корявенькие, из природного камня, со скользкими глиняными «берегами». Здания бальнеолечебницы и гостиницы, где они сейчас остановились, не было и в помине. Равно как ресторана и маленького, но оснащенного всей оргтехникой и средствами связи бизнес-центра. Зато сосны, сейчас стоявшие метрах в ста от ванн, тогда подступали вплотную. А народу почти не было: когда наезжали зимой, часто оказывались в одиночестве. И самое главное – тогда с ним была Лена.
Николай Мефодьевич вдруг так явственно ощутил ее рядом, что аж застонал. «Господи боже мой, когда же кончится эта мука?» Отец Всеволод, зная его беду, часто говорил о смирении. И еще о непонятности – но высшей логичности! – божественного Провидения. От бесед с отцом Всеволодом, хоть и были они одного возраста (а может, Глинский даже постарше), становилось легче.
Однако стоило ему вспомнить что-нибудь частное, чувственное – не поцелуи даже или ночные утехи, доставлявшие им необыкновенную радость, а простой взгляд на нее, или прикосновение ладоней во время прогулки, или взгляд в зеркальце, когда Лена с Вадькой на руках дремала на заднем сиденье «Запорожца», – и боль становилась невыносимой. Почти такой же, как тогда, когда он, зайдя в дом на минутку – собирались в театр, услышал плач и причитания вызванной Кузьминым соседки. Он сразу понял: случилось что-то ужасное, чего уже никогда не изменить. Лена или Вадька. И – Глинский сам себе боялся в этом признаться – случись этот ужасный выбор, он, наверное, оставил бы Лену. Потому что Лена была для него всем. Вадька – его любимый, его единственный – был сыном Лены.
Нет, обо всем этом невозможно даже думать. Он открыл бутылку виски – редкую, точнее, эксклюзивную, подаренную ему Кузьмой по случаю победного объединения завода и комбината. Налил себе полстакана и, не ощущая вкуса, выпил: все равно машину поведет Кузьма. Тут же поймал себя на мысли, что в последнее время довольно часто покидает область угнетающих размышлений с помощью такого распространенного способа. И так же для себя традиционно принял мгновенное решение: до Нового года – ни рюмки. Николай Мефодьевич знал, что этот стихийно родившийся и никем не зарегистрированный зарок будет выполнен свято, как и все прочие данные им зароки. Да только от болезненных воспоминаний силой воли не защититься…
Глинский выглянул в окно. Ничего, конечно, не увидел, но высокий Вадькин голос различил хорошо. Наверное, опять играют с Кузьмой в подобие водного поло. Кузьма, когда дорвется до воды, становится как маленький – непонятно, кто из них с Вадимкой старше.
Сколько же лет они вместе? Глинский задумался: отца в очередной раз посадили, когда он перешел в шестой класс. Попав в детдом, крепкий духом и телом Николай легко прошел не по-детски жестокую процедуру «прописки». Сам никогда не нападавший первым – младший Глинский заповеди отца усвоил четко, – он не стеснялся дать отпор любому пытавшемуся его унизить. А когда сумел быстро подняться в детдомовской иерархии, даже попытался очеловечить быт, до этого сильно смахивавший на тюремный.
В частности, он взбунтовался против ритуала «опущения» слабых. И что самое удивительное, добился его искоренения. В силу малого возраста – детей здесь держали максимум до двенадцати-тринадцати лет (в поселке не было даже школы-восьмилетки) – «опускали» у них еще не тюремным путем, превращая в пассивных гомосексуалистов, а постоянными унижениями и побоями.
Одним из «опущенных» был Кузьма. Точнее все же было бы определить его не «опущенным», а изгоем. Незаразное – иначе б давно увезли – кожное заболевание изгрызло ему волосы и лицо. Смотреть на пацана было неприятно, к нему старались не подходить. Бить, правда, не били, потому что ходила за этим некрупным парнишкой дурная слава. Один из старших, почти юноша уже, как-то прошелся по поводу его страшной рожи. А ночью кто-то прокрался к старшакам в спальню и поранил шутника поперек груди. Было это два года назад, дело замяли – рана оказалась не слишком опасной, – но связываться с чокнутым Кузьмой больше никто не хотел. Так и жил волчонок поодаль от стаи, дожидаясь, пока войдет в силу и сможет охотиться в одиночку.
Николай, глядя на бедного парня, всегда ощущал щемящую жалость и желание помочь. Но на попытки нормального общения Кузьма реагировал крайне подозрительно.
И все же Глинский своего добился. Он регулярно писал отцу в тюрьму, и однажды тот, будучи широко образованным человеком, посоветовал, как помочь Кузьме с его болезнью. А дальше произошло то, что сильно походило на чудо. Николай на свои гроши купил в аптеке состав для изготовления мази и, смешав ингредиенты в украденной из столовки и начисто выдраенной чашке, подошел к Кузьме. Тот, ожидая со всех сторон подвоха, пытался отказаться от помощи Глинского. Но не на того напал: если юный Коля чего-то замысливал, то расстроить его замыслы было чрезвычайно сложно. Он действовал по всем направлениям сразу: колотил тех, кто за глаза обзывал запаршивленного пацана, убедил Кузьму в безвредности мази, для начала вымазав себя самого, договорился с завучем о недельном лечебном «отпуске».
И Кузьма сдался. Конечно, он не верил в успех, но это был первый случай в Витиной недолгой и, откровенно говоря, безрадостной жизни, когда о нем кто-то бескорыстно позаботился.
Непонятно, что тогда сработало: то ли наука – Глинский-старший, прежде чем что-то посоветовать, перелопатил немало литературы, – то ли горячие молитвы Глинского-младшего.
(Коля был верующим человеком – учитывая личность его отца, было бы странно, если б это было не так. Веры своей он не скрывал. Детдомовское начальство – неплохая в принципе, но недалекая и затурканная жизнью дама, – попыталась было повоспитывать подростка, но потом пришла к выводу, что лучше утаить его «антисоветский» дефект, потому что под присмотром верующего Глинского жизнь в детдоме была гораздо спокойнее и лучше, чем под прежним руководством хулиганствующих, пусть даже и «социально близких» старшаков.)
Короче, лекарство сработало. Да так быстро, что даже Глинский не ожидал. Пораженная кожа слезла, язвочки зарубцевались. Аленом Делоном Кузьма не стал: щеки остались не по рождению смугловатые, а кожа – явно неровной. Но не сравнить с тем уродством, которое имело место раньше, когда новенькие даже мимо проходить опасались.
А Глинский получил друга навек. Да такого преданного, что часто это сильно угнетало благодетеля. Во-первых, они имели не так много общих тем, чтобы Коле было о чем беседовать с Витей Чокнутым целыми днями кряду. Во-вторых, чувство благодарности у Кузьмы зачастую проявлялось весьма своеобразно.
Уже на их веку в детдоме стали держать ребят до пятнадцати лет, а в школу возили в соседний поселок в маленьком автобусе на базе юркого «ГАЗ-51». «Газон» легко преодолевал огромные ямы на проселочной дороге и, подвывая несильным двигателем, исправно возил пацанов за знаниями. Но иногда приходилось топать по семь с лишним километров пешком: когда что-то ломалось в их шарабане и водитель дядя Валя с матюками лез в его изношенное нутро.