Утренний иней - Галина Ширяева

И они потащили тяжелые санки с тяжелыми часами страшно далеко, на другой конец города, в Заводской поселок. Мать тянула санки и плакала. И часы плакали, вздрагивая на снежных кочках струнами боя…

И вот теперь Фаля увидела рыжего снова! Как он это сказал — не от фронта, а от войны освобожденный. Даже маленькие дети, даже совсем крошечные Виталька и Галка не были освобожденными от войны.

«Зачем я так? — попробовала она успокоить себя, чтобы не пробуждать в себе ненависть к этому рыжему, понимая, что она снова, как и в тот проклятый зимний день, зависит от него. — Ведь у нас же никто больше не хотел купить часы. А он купил, и мы тогда хоть колоба смогли поесть. Никто нас не заставлял продавать именно ему…»

Но тут она снова вспомнила, какой морозный и ветреный день был тогда, и как они промерзли, и как им страшно было даже подумать о том, что придется тащить обратно санки с тяжелыми часами и не принести домой никакой еды. Нет, другого выхода у них тогда не было.

И зная, что, может быть, именно этот человек виноват в болезни матери, она все-таки гнала от себя неприязнь, к нему, чтобы не пробудить в себе гнев… Ведь и теперь другого выхода у нее не было.

А он тем временем там, у своего прилавка, пересчитывал деньги. У него было много денег. Так много, что у Фали зарябило в глазах. Десять тысяч, не меньше. Нет, не десять, больше! Вот еще достает.

— Вы знаете, я все-таки спрошу у него, — повернулась она к девушке. — Может быть, он купит? Видите, сколько у него денег. Может быть, он купит или на мед обменяет. Мне ведь немного.

— Не надо! — снова умоляюще стала просить девушка. — Не надо!

Но Фаля уже сгребла озябшими, непослушными руками ковер в охапку, погрузила его на санки и двинулась к рыжему.

Подойдя, она не сразу решилась с ним заговорить. А тут, как нарочно, все время подходили очень рассерженные покупательницы и злили его.

— Другие-то на фронте кровь льют, а ты детишек до последнего обираешь! На фронт бы тебя!

— А пусть берут, бабуля! — Голос рыжего был по-злому веселым. — Пусть берут! Я, бабуля, только до первого окопа!

— Это как — до первого?

— А вот так, бабуленька, до первого.

Фаля испугалась, что следующая покупательница рассердит его еще больше, и не решилась медлить и дальше.

— Дядя! — Голос у нее от унижения словно замерз на морозе, заледенел и звенел как-то не по-живому. — Дядечка! А этот ковер вы у меня не купите?.. — Помните, вы у нас прошлой зимой часы купили. Ведь хорошие часы, правда? А этот ковер тоже хороший, дорогой…

Она развернула ковер, и как красиво лег перед ним этот венок из цветов!

— А! — сказал он заинтересованно. — Вещь!

— Вещь! — обрадованно повторила Фаля. — Если нужно, я могу его вам опять довезти до самого дома, у меня санки… И вы знаете, мне не обязательно деньги. Мне бы меду. Хоть половину баночки.

— А баночка-то у тебя большая?

— Нет-нет! Что вы!

Она судорожно рылась в затвердевшей от мороза кошелке, не сразу сумев озябшей рукой ухватить банку. А он, сдвинув мохнатую шапку на затылок, втащил ковер на прилавок, разгладил цветы ладонями, словно лаская их, и на горбоносом его лице с рыжими, мохнатыми, как и его рыжая шапка, бровями, с крупной то ли бородавкой, то ли родинкой между ними, все яснее и яснее выступала довольная улыбка. Ковер ему нравился.

Фаля вдруг испугалась, что он заметит вплетенные в венок имена и раздумает покупать ковер, и, приложив отчаянные усилия, почти со стоном выдернула банку из обледеневшей кошелки.

— Вот!

Она протянула ему банку и вдруг с ужасом увидела, что он заинтересовался теперь чем-то совсем другим, чем-то таким, что занимало его больше Фалиного ковра, чем-то таким, что находилось позади нее.

Фаля оглянулась.

Прижимая к груди кошку с отбитыми ушами и вылинявшую матрешку, позади нее стояла ее синеглазая соседка. Это на нее так заинтересованно смотрел рыжий.

— А! — сказал он с какой-то веселой злорадностью. — Старая знакомая! Настя-Настасья!

У Фали дрогнуло сердце — сейчас его опять рассердят!

— Ну, милая, шоколадная, и много ли наторговала? Смотри-ка! Опять со своей кисой пришла! Что, не идет торговля-то? А?

— Этой девочке мед нужен, — нахмурив тонкие темные брови, сказала девушка, не глядя на рыжего. — А ковер у нее очень дорогой, ручной работы. Редкий. Очень дорогой ковер. Я сама видела — ей очень много за него предлагали. А ей мед нужен, а не деньги. Вы ей взамен, пожалуйста, меду дайте… Сколько нужно… Пожалуйста.

— А тебе-то самой разве не нужен мед, а? Неужто не нужен? Вот тебе я бы за твою кису хоть полпуда меда отвалил, хоть десять тысяч! Давай мен на мен, а? Ты мне кису, а я тебе все десять тысяч выложу.

— Мне ничего не надо! — вспыхнув, крикнула девушка. — Я вам ничего не продаю! Вот девочка вам ковер дорогой предлагает. Ей мед нужен.

Такой грубости от этой тихой красивой девушки Фаля никак не ожидала и совсем перепугалась — сейчас он рассердится!

Так и случилось.

— Ах, ей мед нужен! — Глаза его сузились и стали совсем зелеными, как и у той глиняной кошки, за которую он предлагал такую немыслимую цену. — Она, оказывается, не прочь медом полакомиться!

— Мне немного! — робко вставила Фаля. — Только половину баночки.

Дрожа от непонятной ярости, он зачерпнул из бидона засахарившийся бледно-желтый мед — чуть-чуть на кончике ложки — и вытряхнул этот мед в протянутую Фалей банку.

Фаля не сразу поняла, что это — все. Она продолжала стоять, протягивая банку озябшими руками.

— Ступай-ступай! — сказал он ей грубо. — Хватит! Мед тяжелый. Тут, может, все сто граммов. Ступай!

Она все стояла, протянув руки с банкой, которые уже почти не слушались ее от холода, а может быть, оттого, что мед этот действительно был очень, очень тяжел.

— Ты — негодяй! — крикнула за Фалиной спиной девушка. — Мародер! Тебя расстрелять нужно!

— Ступай-ступай! Топай отсюда, Настасья! Ишь ты, им меду хочется! Мало ли чего кому хочется! Ступай, побегай еще чуток по морозцу со своей кисой! Побегай! Что смотришь? Ваньку своего ждешь? Да его уж давно на фронте пристрелили! Жди-жди! Да бегай, бегай пока с кисой! Бегай!

Фаля опустила руки и, стиснув банку онемевшими пальцами, пошла прочь.

— Постой! — крикнула позади нее девушка.

Фаля обернулась. Сквозь слезы она увидела только два больших синих пятна — необыкновенные глаза этой девушки с необыкновенными волосами.

— Зачем вы вмешались? Кто вас просил? — крикнула она, сдерживая рыдания. — Кто вас просил? Это все из-за вас! Если бы не вы, он дал бы мне больше!

— Девочка! Миленькая! — воскликнула девушка в отчаянии. — Он все равно не дал бы больше! Не дал бы! Прости меня! Но он все равно не дал бы больше!

— Дал бы, дал! Вам же он предлагал за кошку! За какую-то побитую кошку десять тысяч! А мой ковер… разве можно его сравнивать! А вы… вы притворяетесь! Вам дают такие деньги… И никакой хлеб вам не нужен! Не нужен, раз вы ему не продали! Я вас ненавижу! Ненавижу! И если у вас больная мать, значит… значит, вы сами ее убиваете!

Сквозь слезы она увидела — девушка вдруг опустилась на снег, выронила глиняную кошку, и та беззвучно развалилась на две половинки. Фаля скорее догадалась, чем увидела, что девушка горько плачет. У этой маленькой, худенькой девушки уже больше нет сил, нет сил…

Фаля побежала прочь, скорее-скорее, чтобы жалость не вернула ее к этой упавшей в снег девушке. Побежала, ничего не видя перед собой, забыв, что в руках у нее банка с драгоценной ношей, забыв про Валентина. Но ей было все равно, все равно, все равно. И у нее больше не было сил…

Она постояла немного у рыночных ворот, прислонившись к какому-то столбу, потом, за воротами, у какого-то забора. Потом снова пошла куда-то — шла долго, почему-то не чувствуя больше холода. Потом, чуть успокоившись, она вспомнила про Валентина и про санки, оставленные где-то там, на рыночной площади, и вернулась назад. Она обошла почти весь рынок, пустой, заметенный снегом. Но там уже не было никого — ни рыжего парня с его бидоном и с ее ковром, ни девушки с разбитой кошкой, ни Валентина. Санок тоже не было.

Фаля посмотрела в небо — суровое, темное, пасмурное небо, заметеленное серыми вихрями начавшегося снегопада. Боль, поселившаяся в ней уже давно и так жестоко напомнившая о себе сегодняшней ночью детской песенкой, не давала ей ни жить, ни дышать. И обида на Валентина, бросившего ее здесь одну, позволившего обидеть ее, — усиливала эту боль…

Какой-то трамвай вез ее долго и привез к старинному мрачному собору на берегу реки. Это была конечная остановка, и пришлось выйти. В холодном вагоне она не обогрелась, но холода все равно почему-то не чувствовала.

Она спустилась к самому берегу — отсюда легче было дойти до дома, если идти напрямик вдоль берега, а потом подняться чуть вверх по крутой деревянной лестнице.