Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев

У отца – прошло, евреев он больше не поминал; но он не остывал, и ему было отчего оставаться раскаленным: Гера валил зачеты один за другим. Какие-то из них он все-таки заставил себя пересдать, что-то ему было зачтено из жалости или преподавательского равнодушия, он даже был допущен до экзаменов, но выдержать их ему не было суждено.

Незадолго до первого из них Гера вновь гулял с Татьяной по берегу Москва-реки под Воробьевыми горами. Вновь провожая взглядом веселенький прогулочный речной трамвайчик, он, сам того, быть может, не желая, продолжил разговор о верных Слову – так, словно разговор тот и не прерывался. Гера спросил Татьяну, отчего бы ей, живущей своим умом, свободно и осмысленно, и не заняться чем-нибудь осмысленным, вместо того чтобы таскаться по Москве с бирюльками…

«У меня нет таланта, – просто ответила ему Татьяна. – У меня нет таланта ни к чему… Не надо меня перебивать, – сказала вдруг она, повысив голос, пусть Гера и не думал ее перебивать, – уж если ты спросил, то и не смей перебивать, сначала выслушай… Да, никаких талантов… Кроме того, я женщина, и я люблю бирюльки. Так что пиши, пожалуйста, про своего Суворова, а я, уж извини, буду таскать свои бирюльки».

Корма трамвайчика скрылась в тени под сводами метромоста, и Гера затосковал. Татьяна вдруг заторопилась прочь, сославшись на домашние дела, – и Гера не сумел припомнить, когда еще он слышал от нее о домашних делах.

Он позвонил ей поздно вечером, сказал, что не хотел ее обидеть, и попросил прощения. Татьяна суховато удивилась: «Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мне не за что прощать тебя. И помнишь, у тебя экзамен?.. Вот и готовься».

Он не готовился – звонил ей каждый день по десять раз на дню, просил о встрече и намеревался объясниться – в ответ слышал одно: «Я не понимаю, в чем нам объясняться. Ты готовишься к экзамену?.. Вот сдашь его, тогда увидимся».

Вечером перед экзаменом, в который раз не дозвонившись до Татьяны, потом и не застав ее на Лесной, Гера пустился в бесцельные шатания по округе и напился на Ленинградском проспекте, в кафе неподалеку от кондитерской фабрики «Большевик». От фабрики несло ванилью, и, чтобы заглушить в себе ваниль и злость, Гера заказывал дешевенький коньяк, еще и еще, но и от коньяка несло ванильною отдушкой. Ушел из кафе затемно, Татьяне больше не звонил, куда-то брел в сторону Пресни; запах ванили, как ему казалось, преследовал его. Было еще какое-то кафе, потом еще. Домой в ту ночь он не вернулся и ранним утром обнаружил себя в зале ожидания Киевского вокзала. Болела голова, и он заторопился прочь, боясь, что его вытошнит ванилью прямо на вокзальный пол. Поправился дешевым пивом из киоска, и повело, потом вело по Бережковской набережной, мимо Мосфильма, вело и дальше, мимо других киосков с пивом – и привело, расслабленного, пьяного и обессмысленного, к аудитории, где он и должен был сдавать экзамен.

Геру отчислили – за непотребное и недостойное студента поведение, настолько, как решили, оскорбительное, что поспешили отослать в военкомат выписку из приказа об отчислении.

Отец, уверенный, что ночь перед экзаменом Гера провел у Татьяны, и они вместе напились, кричал: «Пусть эта тварь не попадается мне больше на глаза!»

Гера кричал в ответ: «Не смей при мне ее так называть!»

Ослабнув, отец свой крик прекратил и произнес негромко и брезгливо: «Нам остается лишь надеяться, что в военкомате о тебе не вспомнят до осеннего призыва. До осени есть время как-то все уладить».

Но времени не оказалось вовсе. С повесткою явились тотчас же, как только получили выписку. Не застав Геру, ушли.

«Какой же негодяй послал им выписку?» – в отчаянии кричала мать. «Но почему же негодяй? почему негодяй? – примирительно, но и с едва скрываемым злорадством, ответил ей отец – тут же и обнимая ее, тут же и успокаивая. – И я бы не простил такую выходку. И я б послал, и я б послал».

Гера тем временем был на Лесной. На этот раз застав Татьяну дома, он все ей рассказал, расстроил – зато потом все было хорошо, так хорошо, как не было ни прежде, ни вначале – как не бывало никогда.

В глухой ночи, как сердце в миг внезапного испуга, заухал филин, потом смолк; таймер в углу экрана ноутбука показывал три часа и две минуты; Гера потянулся к подоконнику, нашел на нем бутылку «Чивас Ригал», качнул ее, остатки виски коротко плеснули на самом ее дне. Гера допил все, что плеснуло, и отправил пустую бутылку под стол, под ноги. Вернулся в «трепотню», перечитал – не все, написанное за ночь, но лишь то, чем запись обрывалась:

«…нам было хорошо, как никогда, но все же у меня осталось чувство, что я чего-то о тебе не знаю. Когда я собирал в дорогу чемодан, мне в голову пришло такое, что я в итоге забыл положить бритвенные лезвия, станок и пену для бритья, и вот оброс, и видела бы ты меня сейчас!.. Мне над раскрытым чемоданом, наверно оттого, что он похож на детскую коляску, вдруг пришло в голову, что у тебя есть ребенок, которого не ты воспитываешь, а, скажем, твоя мама или тетушка (а что я знаю о твоих родных и близких? ничего!), и ты, когда ты не со мной и не таскаешь по Москве бирюльки, проводишь время со своим ребенком. Я так обиделся за то, что ты не хочешь показать мне своего ребенка и даже рассказать о нем, что забыл сунуть в чемодан не только бритву, но и любимую рубашку (ту, шелковую, синюю, привезенную отцом из Таиланда; здесь бы она мне очень пригодилась). Но мысль о том, что твоего ребенка, может быть, воспитывает его биологический неведомый отец, с которым ты меня сводить не хочешь (и мне он ни к чему), меня немножко успокоила. Сейчас я уже думаю, что моя мысль о ребенке была ошибочной и глупой – ведь ты не стала б от меня скрывать, что у тебя он есть. Ты ведь не стала бы? Я тоже так думаю. То есть я думаю, нет у тебя никакого ребенка…»

На этом запись о несуществующем ребенке и была оборвана внезапным уханьем филина.

Гера встал из-за стола и прошелся в темноте. Спать ему не хотелось. Он шагнул к двери и нашел выключатель на стене. Свет, вспыхнув, ослепил. Гера закрыл глаза руками.

– Ну хорошо, допустим, ты права, когда не хочешь, чтобы я знал о тебе больше, чем знаю, – заговорил он вслух. —

Я, например, тоже… Я, например, люблю своих родителей, но тоже не люблю, когда они во мне копаются или хотят знать обо мне больше, чем знают… Но у меня тогда вопрос – к тебе, к себе, неважно: с какой балды я такой мнительный и почему я вечно думаю о тебе черт знает что? Так неотвязно думаю, что мне делается плохо – почему? Это болезнь? Пусть так, но отчего я заболел? А оттого я заболел, – вдруг осенило Геру, и он бросился к столу, к компьютеру. Поставил точку после ребенка и продолжил торопливо, боясь упустить мысль:

«Но отчего я заболел? А оттого я заболел, что тебя – две. Тебя в тебе две – вот что сбивает меня с толку и тревожит, вот что терзает как болезнь. В тебе есть ты – обыкновенная и необыкновенная, с твоими вздохами и смехом, слезами, лепетаниями и разговором невпопад, то грустная и погруженная в себя настолько, что и не растормошить, а то веселая, насвистывающая во всю силу губ какую-нибудь мужскую песенку, да так, что от тебя шарахаются прохожие. Любящая всех собак и ненавидящая кошек. Радующаяся самому ничтожному подарку и способная расплакаться мгновенно, услышав мало-мальски неприятное известие. Обидчивая и виноватая, зараз съедающая три кусища торта с заварным кремом, способная по пять раз на неделе менять прическу – то в хвост ее закручивать, то расфуфыривать как куст – то есть живая. И есть в тебе другая ты – с глухим железом в голосе, спокойная, логичная и убежденная, не знающая сомнений и не терпящая возражений, всезнающая, как старая ведьма, произносящая свои сентенции и приговоры так гладко и так связно, будто бы ты, прежде чем их высказать передо мной, заранее их пишешь, и выучиваешь наизусть, и репетируешь их перед зеркалом… Есть ты – взахлеб рыдающая в постели, когда нам слишком хорошо, – и ты, вещающая, как училка перед двоечником, как проповедник перед толпами, и вот тогда я чувствую себя с тобою рядом не слишком хорошо. Но я терплю. Терплю и не могу понять, откуда ты такая – то есть вторая, с высокомерным и злым холодом в глазах…»

Гера измучился; он оторвал взгляд от экрана и огляделся, быстро моргая уставшими глазами. Две строгие старые женщины в тугих платках смотрели на него со стен, и он вдруг рассмеялся – новая мысль сверкнула в мозгу, как выуженная рыбка над солнечной поверхностью воды, и показалась ему смешной. Он вернулся к «трепотне», поставил точку после глазах и принялся записывать свою смешную мысль:

«Слушай, а может, ты у нас – сектантка? Может, в одной жизни ты – со мной, другую жизнь посвятила секте? Тогда вопрос: в чем твоя вера? Только лишь в том, что все телевизоры надо выкинуть на помойку? только лишь в том, что общаться эсэмэсками невежливо, а смайлики – и вовсе неприличны? Только лишь в том, что интеллигенция у нас в стране стала народом священников и скоро будет рассеяна по миру? И если уж ты сектантка, то почему меня не обращаешь? Я ведь тебе не чужой…»