Укрощенная любовью - Жанна Монтегю

– Это правда, – отвечала она серьезно, поднимая глаза от шитья и улыбаясь ему. – Богатство ума, нежность души, единство желаний… В самом деле, это ли не самое ценное в жизни? Прочтите мне еще раз, умоляю, то ваше стихотворение!..

Далси тоже помогала ей убивать время: Беренис, обнаружив, что служанка совершенно неграмотна, решила научить ее читать, писать и считать. Усилия ее не пропадали даром, потому что девушка была сообразительна, впитывала знания, как губка и ужасно гордилась своими новыми достижениями.

Но Беренис ощущала, что ей постоянно чего-то недостает, и безуспешно пыталась отогнать от себя воспоминание о том чувстве удовлетворенности, которое однажды познала. Она могла заниматься вышиванием, делать записи в дневнике, вступать в глубокомысленные дискуссии с Перегрином и давать уроки Далси, но при этом всегда настороженно прислушивалась, не идет ли Себастьян.

Она твердила себе, что только страх мог быть причиной такой необычной чувствительности. Возможно ли, чтобы это был интерес?

Однажды вечером, когда корабль буквально летел по волнам, подгоняемый мощной силой пассатов, Беренис сидела с Перегрином после ужина, пытаясь сосредоточиться на шитье, но ощущая какое-то беспокойство. Себастьян ушел в матросский кубрик сразу после окончания трапезы. Его было трудно понять: суровый во всем, что касалось дисциплины на борту, он иногда, тем не менее, забывал о своем графском титуле и положении и проводил время в компании матросов. Прогуливаясь по палубе, Беренис часто видела, как он смеялся вместе с ними, отпуская такие же грубые шутки. Иногда он садился на свернутый кольцами канат, и команда, расположившись вокруг него, – закаленные, видавшие виды морские волки – в полнейшей тишине слушала его занимательные рассказы о каком-нибудь морском сражении, в котором он принимал участие.

В тот вечер Квико принес гитару, отыскав ее среди вещей своего хозяина. Гуляя с Далси по палубе, Беренис перегнулась через перила и увидела Себастьяна сидящим внизу в окружении моряков. Она прямо-таки остолбенела от изумления, услышав, что он поет для них мелодичные французские песни. Его роскошный, мягкий баритон поднимался высоко к звездам. Этот голос пронзил сердце. Но быть может, всему виной было волшебство ночи с ее полной луной, висящей в чернильном небе?

Ощущая беспокойство и смятение, Беренис вернулась в кают-компанию. Она попыталась заняться вышиванием, но не смогла и, в конце концов, забросила свой шелк в корзинку для рукоделия, прервала Перегрина на полуслове – он читал вслух свое последнее стихотворение – и внезапно попрощалась с ним.

Она уже начинала ненавидеть свою каюту после стольких проведенных здесь одиноких ночей, когда лежа без сна, уставясь в полумрак, она постоянно видела вещи Себастьяна и знала, что была в его глазах всего лишь такой же дорогой вещью, частью его собственности. Ужасно было то, что он в любую минуту мог войти, застать ее полуодетой. Беренис нервничала, но запереть дверь не решалась. Да он, казалось, и не искал ее общества, предпочитая компанию неотесанных матросов…

Каюта была пуста, так как Далси ушла на свидание с приятным мистером Мэнсоном, к которому питала нежные чувства. Беренис была даже рада остаться одна: служанка стала раздражать ее бесконечной болтовней о любви, вздохами, разговорами о приятном молодом офицере и намеками, что Беренис тоже следовало бы прекратить бросать злобные взгляды и быть полюбезнее в присутствии Себастьяна.

Она не спеша разделась, сбросила платье на пол, оставив его лежать бесформенным комком. Сняв через голову сорочку, она села на низкий табурет, чтобы развязать атласные ленточки, которыми завязывались ее черные туфли. Собственное тело всегда удивляло Беренис, когда она рассматривала его, одеваясь или готовясь ко сну. Одежда словно стягивала, ограничивала его, и освобожденное, оно, казалось, расширялось, тянулось и извивалось подобно чувственному животному.

Она провела рукой вниз вдоль изгиба бедра, по круглому, с ямочкой, колену, вдоль мягкой выпуклости икр, нежно погладила прекрасной формы ступни. Оно ведь похоже на опасное существо, живущее собственной жизнью, это ее тело. Однажды оно уже предало ее мечты о романтической любви. И сейчас кожу приятно покалывало от прикосновений. На одно короткое мгновение Беренис позволила себе представить ласки мужчины, которого она любила бы.

Не Себастьяна, конечно. Это было немыслимо. Но в то же время она трепетала при воспоминании о том, как ее желания взяли верх над самой непоколебимой решимостью; о том, какую напряженность она ощущала, когда он входил в нее, и облегчении, которое, казалось, потоком хлынуло из ее сердца, растекаясь по всему телу. Она постаралась не давать волю эротическим фантазиям. Неужели с зовом плоти следует считаться так же, как и с потребностями души? Эти мысли продолжали мучить ее, даже когда она решительно улеглась в кровать и попыталась уснуть. Невозможно! Со вздохом, Беренис взяла книгу и наклонилась ближе к свече. Это был старый выпуск «Дамского журнала, или занимательного Спутника прекрасного пола» с рисунками моделей современной одежды. Беренис смотрела его уже сотню раз, но принялась читать опять: муфты по-прежнему были a la mode[24] (но не для жаркого климата, подумала она), а большой выбор шляп просто поражал.

Она зевнули и, отложив журнал в сторону, откинулась на подушку. Вскоре веки ее опустились, и Беренис погрузилась в полудрему. Она видела лица людей, которых не знала, и слышала обрывки разговора, который исчезал, как только она «выплывала» на поверхность. Затем она снова погружалась в мягкую, обволакивающую дремоту…

Вдруг ее сонливость как ветром сдуло. Беренис услышала за дверью звук тяжелых шагов. Дверь широко открылась, и вошел Себастьян. Беренис зажмурила глаза, притворяясь спящей.

Себастьян остановился в дверном проеме, спрашивая себя, почему он здесь. Он ни разу не беспокоил ее ночью, уверяя себя, что это из-за ее недомогания и еще из-за того, что он слишком занят на корабле, стоя на вахте у штурвала и наблюдая за работой судна. Сейчас он посмотрел правде в глаза: он намеренно избегал ее. «Какой же я идиот, – подумал он. – У меня есть полное право спать с ней. Ситуация смехотворна».

В этот вечер он пил крепкий, черный ром, злясь и на нее, и на себя. Ведь она его жена, а он обладал ею лишь один раз. Это оскорбляло его мужское достоинство, и даже сознание того, что она зависела от него во время болезни, не помогало забыть ту ненависть, с которой она смотрела на него всякий раз, когда глаза их встречались. Как смела она ненавидеть его? Что дурного он ей сделал? Он не позволил выставить себя на посмешище в истории с Перегрином. И разве можно из-за этого вести себя, как ребенок? Писать любовные записки этому хлыщу! Этого Себастьян простить не мог.